– Толя, что это такое, а? – закричал он.
– Такая своеобразная кепка, – пробормотал я.
– Это кепка, чтобы в ней летать? – еще сильнее закричал он и запрыгал с кепкой в руках.
Я с готовностью уцепился за эту идею.
– Да, чтоб летать. В этой кепке мы с тобой полетим на Северный полюс.
– Ура! К белым медведям?
– Да.
– К моржам?
– Да, и к моржам.
– А еще к кому?
Голова у меня трещала после рабочего дня, в течение которого я переругался с несколькими сослуживцами, получил устный выговор от директора, совершил несколько ошибок, настроение было прескверное, но я все-таки напрягся, пытаясь представить себе скудную фауну Ледовитого океана.
– К акулам, – сшельмовал я.
– Нет, неправда, – возмущенно возразил он, – акул там нет. Акулы злые, а на Северном полюсе все звери добрые.
– Да, ты прав, – торопливо согласился я. – Значит, мы полетим к белым медведям, моржам…
– К китам, – подсказал он.
– Ага, к китам и к этим… ну…
– К лимпедузе! – восторженно крикнул он.
– Что за лимпедуза?
Он смутился, положил кепку на тахту, отошел в дальний угол комнаты и оттуда прошептал:
– Лимпедуза – это такой зверь.
– Верно, – сказал я. – Как же это я так забыл? Лимпедуза! Такой скользкий юркий зверек, верно?
– Нет! Он большой и пушистый! – уверенно сказал Кит.
В комнату вошла моя жена и сказала Киту:
– Пойдем займемся нашими делами.
Они вышли вместе, но жена вернулась и спросила меня:
– Звонил?
– Кому?
– Не притворяйся. За целый день ты не смог ему позвонить?
– Хорошо, сейчас позвоню.
Она вышла, и я впервые за этот день остался один. Прислушиваясь к необычной тишине, я словно принимал ванну или душ, душ одиночества после рабочего дня, наполненного во всех своих измерениях шумными людьми, знакомыми и незнакомыми.
Я сел к пустому письменному столу и положил на него руки, с удовольствием ощутил прохладную пустую поверхность стола, лишенного всяких дел, бумаг, исполняющего сейчас лишь обязанность подставки для моих тяжелых рук.
За окном солнце, бесшумно преодолев желтые заросли близкого сада, подкатывало к углу многоэтажного дома, к гигантскому, торчком стоящему параллелепипеду, темному сейчас и словно безжизненному.
Во дворе по крыше котельной носились осатаневшие десятилетние мальчишки. По их разинутым ртам можно было представить, какой за нашими стеклами стоит гвалт.
Из палисадника боязливо вышла культурная старуха, сторожко, словно лань, повернулась в сторону котельной. Мальчишки при виде старухи попрыгали с крыши наземь.
Старуха эта, каждый вечер выходившая во двор подышать кислородом и подкладывающая под свой бедный зад надувную резиновую подушечку, была постоянным объектом злых мальчишеских шуток. Она давно привыкла к ним и терпеливо сносила проделки этих загадочных, по ее мнению, коварных и быстрых дворовых террористов, терпеливо сносила, но все-таки боялась, всегда боялась.
Сейчас мальчишки пустили поперек ее пути струю из дворницкого шланга и развлекались, дико прыгали с открытыми в хохоте ртами, а старуха терпеливо топталась, ожидая, когда им наскучит их затея. Появилась дворничиха, подруга старухи, и бросилась в атаку, широко раскрывая при этом рот и размахивая руками.
Вся эта сцена, будь она озвученной, должно быть, вызвала бы во мне гнев или боль, но сейчас она прошла перед моим безучастным взором, словно кадры старого немого фильма.
Итак, старуха благополучно пересекала двор, а террористы бесились на крыше котельной, не думая о том, что близкая уже смерть старухи произведет в их душах, может быть, первое, незначительное, конечно, опустошение.
Стараясь сохранить свою безучастность и спасительную вялость, я придвинул телефон и стал набирать этот проклятый номер, будто между прочим, будто это для меня пустяк – позвонить ему, но уже на третьей цифре все засосало у меня внутри, сердце, печень, селезенка сжались в один бешено колотящийся ком, и лишь короткие частые гудки освободили меня. Занято!
Я представил себе, как он сидит в кресле или лежит на тахте, но обязательно играет очками, крутит их на одном пальце, разговаривая с кем-то. С кем? С Садовниковым? С Войновским? С Овсянниковым?
Я
