да «Занзибар» низко стлались над поверхностью моря, точно широкие, плавающие страусовые перья, которые одно за другим исчезали при свете звезд. Бенита Беатриса Клиффорд (это было полное имя молодой девушки, которую назвали Бенитой в честь матери, а Беатрисой в честь единственной сестры отца) стояла, опершись на перила, и мысленно говорила себе, что по такому морю всякий ребенок мог бы пуститься в берестяном челне и благополучно доплыть до гавани.
Но вот высокий, куривший сигару, молодой человек, лет тридцати, подошел к ней. Она немного подвинулась, желая дать ему место возле себя, и это движение могло бы многое сказать постороннему наблюдателю об их дружеских отношениях. С секунду он колебался, и выражение сомнения, даже печали показалось на его лице; словно он считал, что многое зависело от того, примет ли он это безмолвное приглашение или откажется от него и не знал, как поступить.
И, действительно, многое зависело от этого, а именно, судьба их обоих.
Едва он сделал шаг вперед, чтобы пройти дальше, Бенита заговорила своим низким, приятным голосом:
– Вы идете в курительную комнату или в салон танцевать, мистер Сеймур? Один из офицеров сказал мне, что затеваются танцы, – прибавила она, – ведь, море до того спокойно, что мы можем вообразить себя на берегу!
– Нет, – ответил он. – В курительной комнате слишком душно, а дни, когда я танцевал, уже прошли. Я просто собирался походить после этого обеда, а потом сесть в кресло и заснуть. – Но тут голос говорившего оживился. – Как вы узнали, что это я? Вы не повернулись ко мне.
– У меня не только глаза есть, но и уши, – ответила она с легким смехом. – А после того как мы около месяца пробыли на одном пароходе, я должна знать вашу походку.
Некоторое время оба молчали; наконец он спросил ее, пойдет ли она танцевать. Бенита покачала головой.
– Я знаю, – сказала она, – танцевать было бы приятно, но… мистер Сеймур, не сочтете ли вы меня безумной, если я скажу вам кое-что?
– Я никогда не считал вас безумной, мисс Клиффорд, не подумаю этого и теперь. В чем дело?
– Я не буду танцевать, потому что боюсь, да, я ужасно боюсь…
– Боитесь? Боитесь чего?
– Не знаю. Может быть, это в воздухе… но мне кажется, что подходит беда… Это чувство охватило меня во время обеда; вот почему я ушла из-за стола.
– Все это оттого, что мы слишком много едим на пароходе, – заметил Сеймур. – Ведь, глядя на такое море, трудно подумать о надвигающейся катастрофе. Посмотрите, мисс Клиффорд, – прибавил он с восторгом, указывая на восток, – смотрите!
Бенита посмотрела на луну, на серебряную дорогу под нею, потом обернулась в сторону берега и сказала:
– Наконец-то Африка близко.
– Нахожу, что слишком близко, – ответил Сеймур. – Если бы я был капитаном, я держался бы подальше. Это удивительная, полная неожиданностей страна. Мисс Клиффорд, вы не сочтете меня нескромным, если я спрошу вас, почему вы едете в Африку? Вы никогда не говорили мне об этом.
– Нет, не говорила, потому что это печальная история; если хотите, я расскажу. Хотите?
Сеймур утвердительно кивнул головой и придвинул два палубных кресла; оба уселись на них в уголке, который образовала одна из поднятых на палубу шлюпок.
– Вы знаете, что я родилась в Африке, – сказала Бенита, – и жила там до тринадцати лет. Я до сих пор могу говорить на зулусском наречии; сегодня днем я говорила на нем. Мой отец поссорился со своим отцом, из-за чего – не знаю, и эмигрировал. В Натале он женился на моей матери, мисс Ферейра; ее звали как меня и ее собственную мать – Бенитой. У нее была сестра. Их отца, Андреаса Ферейра, женившегося на англичанке, следовало считать наполовину голландцем, наполовину португальцем. Я хорошо помню его – такой красивый старик, с темными глазами и серой бородой. По тем временам он был богат, то есть владел большими участками земли в Натале и Трансваале и имел огромные стада. Итак, вы видите, что я наполовину англичанка, немного голландка, на четверть португалка, – настоящая смесь! Мой отец с матерью ладили плохо. М-р Сеймур, я скажу вам всю правду: он пил, хотя чувствовал к жене страстную привязанность, она же его ревновала. Кроме того, он проиграл большую часть ее наследства, и когда старый Андреас Ферейра умер, они обеднели. Раз ночью между ними произошла ужасная сцена, и он, обезумев, ударил ее.
Она была очень горда и решительна и, обернувшись к нему, сказала (я слышала это): – «Я никогда тебе не прощу, между нами все кончено». На следующее утро мой отец, уже трезвый, просил у нее прощения, но она ничего не ответила, хотя он уезжал куда-то на две недели. Когда он уехал, она приказала запрячь капскую фуру, уложила вещи, взяла кое-какке сбережения, поехала в Дурбан и, сделав несколько распоряжений в банке относительно своего личного маленького состояния, вместе со мною отплыла в Англию.
В
