смотрели на Игоря, но ему было плевать. Как эта женщина смеет перечить ему? Что в ней такого, что она позволяет себе так с ним разговаривать? Он, и только он мог решать, что и кому делать в пределах своей юрисдикции.
Но Марина считала по-другому. Она смотрела в упор на Игоря, практически не моргая, держа в ладонях изможденное лицо бомжа Валеры. Пахучая марля лежала у нее на руке, недалеко от его носа.
Игорь чувствовал запах нашатырного спирта, видел Марину, которая была тверже камня, и вдруг понял, что ему все равно. Хочет упираться – пусть. Она вольна делать, что хочет. Пусть хоть на воздух взлетит, упертая дура.
Он убрал руку и отпустил мизинец Валеры.
Бомж издал громкий вздох, полный ужаса. Игорь отпрянул.
Ничего не произошло. Секунды длились вечность. Никто не двигался и не дышал.
Через мгновение раздался оглушительный взрыв, а затем крик, полный боли и ужаса.
Саша
В голове тихо играет мелодия. Все, что сейчас мне нужно, – музыка.
Упорная луна находит меня повсюду, куда бы я ни пристроился своим ноющим от побоев телом, она находит меня, заливая глаза желтоватым светом, заставляя пульсирующую боль в голове взрываться с новой силой.
Я чувствую, что это мои последние минуты перед ужасом.
За окном давно ночь. Наступает время моего кормления. Я пытаюсь не заснуть, чтобы не оказаться перед врагом беззащитным.
Тело болит, ссадины на спине и животе кровоточат, оставляя на футболке липкие пятна. Периодически я отрываю ткань от ран, испытывая при этом жгучую боль. Она возвращает меня в реальность, не позволяя окунуться в беспробудный сон.
Спать мне приходится на холодном бетонном полу. Это, конечно, не моя шикарная домашняя двуспальная кровать с мягким матрасом. Я переворачиваюсь со спины на бок, поджимаю к груди колени, но быстро выпрямляюсь обратно с тихим воем. Боль сковывает мое тело.
Я слышу, как по коридору раздаются шаги. Пытаюсь сесть, но тут же теряю сознание. Резкая боль в ребрах отдается эхом в голове. Я широко распахиваю глаза и встаю сначала на четвереньки, а потом – на ноги. Прижимаюсь сухими кровяными корками на спине к стене, и не свожу взгляда с маленького окошка для глаз на двери.
Моя новая камера ничем не отличается от той, в которой я провел первые трое суток. В окошке я никого не вижу, но знаю, что там, за дверью, стоит человек, который смотрит прямо на меня.
Через секунду дверь открывается. В камеру входит человек. Лунный свет отражается на его кожаных берцах, мягко ощупывает заправленные в сапоги брюки цвета хаки, пропитывает толстый серый свитер грубой вязки. Лишь голова остается вне света. На ней у мужчины надета вязанная шапка до носа с прорезями для глаз. Его исламскую улыбку, чуть желтоватые зубы и синюю щетину на подбородке и скулах я запомню на всю жизнь.
– Ужин, – говорит надзиратель.
– Я не хочу есть, – морщусь я.
– Подойди ко мне и жри, – приказывает он.
Я отлипаю от стены. Помню, что, если не повиноваться, будет только
