удушливым: по его, и только по его беспечному попустительству ни дома, ни семьи у девочки больше не было. По негласной договоренности с Ниной, свои размолвки от дочери они скрывали. Но разве можно обмануть чувства ребенка? По глазам дочери он видел, что она всё понимает. Понимает, но молчит. Время, возраст… – не в нем ли спасение?
Насчет светлого будущего, которое будто бы ожидает дочь после академии, Николай не строил больших иллюзий. Пару раз съездить за границу с труппой Мариинки, поскольку детвору возили на гастроли, попорхать мотыльком по сцене, пролететь перед кордебалетом в костюме ангела с крылышками, а потом наконец получить вожделенный диплом всемирно известной балетной школы… – только наивный мог верить, что с этого начинают в балете настоящую карьеру. Стать профессиональной балериной – этого мало. Прокормиться любимым делом – разве многим это удалось? Коррумпированность балетной среды и подковерные интриги ломали судьбы сотен таких, как Феврония. И где они теперь, все эти несостоявшиеся звезды? Разлетелись по миру? Замуж повыходили за иностранцев? Учат детей гимнастике в спортзалах? Разве хотел он такой судьбы для своей единственной дочери?
Нина же смотрела на всё сквозь розовые очки. С каким-то маниакальным упорством она верила в счастливое и безоблачное будущее Февронии, как верят в ту самую счастливую звезду, которой никто и никогда в общем-то не видел – полагаясь на удачу и везение, да и на извечное русское авось. Вот где спасение!
Чем было объяснить столь безрассудное отношение к столь важным вещам? Врожденным инфантилизмом? Скорее, просто слепотой, как говорил себе Николай, но слепотой особого рода, приобретаемой сознательно: иногда она необходима человеку для оправдания собственного нежелания видеть проблемы и решать их. Слепота скрашивает жизнь. Так проще, не так тошно от всего, что происходит в семье, в стране, в мире. Это спасает, но лишь до тех пор, пока не возникает необходимость расхлебывать заварившуюся за время пребывания в анабиозе кашу. И вот тогда такому добровольному слепцу достается, как правило, самая большая ложка…
Ровно за день до поселения Ласло на Солянке Николаю выпало новое испытание. Грабе пригласил их на ужин во французский ресторан, находившийся на Воздвиженке, по соседству с адвокатской конторой, где уже который день велись очередные переговоры. В тот вечер ехать никуда не хотелось, но Нина вдруг настояла, ее потянуло развеяться… Уже одетый, Николай влетел в ванную, чтобы поторопить ее, и застал ее за странным занятием. Он даже не сразу понял, в чем дело.
Всё еще полуодетая, Нина сидела на бортике ванны, держа в руках белый лист бумаги с какой-то пудрой.
Мелькнула мысль: лекарство, допотопный стрептоцид, которым он и сам пользовался по старинке, когда мучил стоматит и не помогали другие, более «продвинутые» средства. Аккуратно сложив листок,
