Она сновала вокруг нас, мыла у наших ног и стерилизовала все вокруг.
Я мигала глазами, как в летаргическом сне, и вяло сказала: «Моя комната уже чистая, мама. Можешь прекратить мыть». «Но ведь у тебя аллергия», – ответила она и продолжила шоркать пол, проявляя заботу обо мне, как она делала всегда.
Я понимала, что спорить с ней бесполезно – она всегда оставалась глухой к подобным моим протестам.
В шестнадцать лет я заявила, что с этого момента намерена одеваться сама.
Она сделала паузу. Она сказала: «Ты будешь опаздывать в школу». Я не могла опаздывать.
Когда она все же пыталась одеть меня, я вся тряслась. Я говорила: «Прекрати. Я сама». Я говорила: «Отвали. Мне нужна какая-то свобода». Я сопротивлялась.
Ее поведение не менялось. На следующее утро она стала одевать меня, когда я еще спала. Я просыпалась. Я могла что-то говорить, но она меня не слушала.
Мои слова уходили в пустоту.
В наших спорах мы действовали по одному сценарию. Я что-то говорила, протестуя, она не отвечала. Я говорила: «Ты слышишь меня?» Она говорила: «Да». Она включала Национальное общественное радио, если мы были на кухне или в машине, или кран, и начинала чистить зубы. На следующий день она вела себя так же, как и всегда, – покупала «для меня» еды больше, чем я могла съесть, одевала меня перед школой, чтобы я не опоздала, свободно забегала и выбегала из ванной комнаты, когда я принимала душ.
Я кричала на нее, иногда я называла ее сукой. Однажды я попросила ее оставить меня в ванной одну. Она не слушала, и я в ярости оцарапала ее, как дикая кошка. Я ударила ее в грудь ладошкой.
В тот раз она закричала – и тоже назвала меня сукой. Она вышла из ванной комнаты, но на следующий день все повторилось, как будто она обо всем забыла.
Как-то, учась в средней школе, я осознала, что наши отношения – то, как она помогала мне одеваться, а я допускала это и позволяла это делать, – были необычными. Я поняла, что это ненормально. Никто из сверстников не нуждался в том, чтобы их одевали матери.
В разговорах я опускала этот факт. Я притворялась, лгала, что перед школой одевалась сама, компенсируя свою ложь упоминанием о том, что я сама надевала блузку, что, по большому счету, ничего не значило.
Я знала, что владею неприятным для меня секретом.
Я росла и верила, что мне нужна ее помощь. Что я не смогу без нее обойтись. Я сама себя в этом убедила. Такая позиция была величайшим моим позором.
Я начинала впадать в ярость и чувствовать к ней ненависть. Было желание оторваться от нее и доказать ей, а также всему миру и себе, что я сама что-то собой представляю.
Когда я наконец воспротивилась ее необходимости контролировать и «устраивать» все для меня, она сказала: «Я думала, что поступаю правильно».
Она была непреклонной и говорила, что я опоздаю в школу: «Тогда у тебя будут настоящие проблемы». Я чувствовала, что меня принижают.
