оканчивается падением стихотворства. Здесь дело метроманов возбуждает участие: к их прежним страданиям присоединяется новое, именно: их служение отвергнуто обществом. Для них остается одно: защита, одна надежда – это сама поэзия, во имя которой беспрестанно слышатся их жалобы на холодный, бесчувственный век, будто бы отвергнувший вдохновение. Эти жалобы льются у них прямо из сердца. И как не простить их маленького заблуждения, столь искреннего! И как не сочувствовать их положению, столь безотрадному! Если общество только подшучивало над метроманами, когда дело их казалось еще успешным, то, когда оно проиграно, следует, без сомнения, оставить насмешки и приютить их как побежденного неприятеля. Но это снисхождение должно быть сказано не иначе, как во имя искусства, требующего отбросить всякую личную страсть и служить ему по его же законам.
Итак, падение стихотворной формы в новейшей русской литературе есть только выход из того ненормального положения, в которое она поставлена была метроманами. Переход от метромании к изгнанию стихов неоспоримо доказывает быстрое развитие эстетических понятий о поэзии, а потому и утешительно, что пора преобладания стихов, видимо, прошла для русской литературы. Это обстоятельство показывает, что она мужает и делается самостоятельной. В самом деле, метромания всегда была неразлучна с незрелостью и подражательностью литературы, начиная от Александрийского периода, произведшего несчетное количество всякого рода стихотворных поэм, до стихотворных элегий недавнего времени. Преобладание стиха показывает преобладание формы, содержание, мысль и чувство становятся на последнем месте. А увлекаться формой, внешностью, не обращая внимания на то, что под нею скрывается, есть принадлежность ранней молодости. В литературах, развивающихся самостоятельно, не заметно подобного преобладания внешности, в них форма и содержание идут дружно вперед, постепенно и постоянно совершенствуясь, в них и первичные начала литературной деятельности представляют из себя стройное целое, становящееся неотъемлемым достоянием искусства. Напротив, в литературах, развивающихся извне, форма на первых порах делается преобладающей. Подражатель по степени развития ниже своего образца и, будучи не в силах понять его вполне, увлекается его внешностью, думая, что в этом заключается вся сущность дела. Так, у римлян, после того как они познакомились с поэтическими произведениями Греции, появилось множество стихотворцев. Забыта была простота предков-победителей. Римлянин перестал вставать ранним утром, не слушая дел клиентов, не шел на площадь слушать старших и поучать младших: «Нет, – говорит Гораций, – ветреный народ переменился и увлекся единственно страстью писать, и дети и важные старцы, увенчавши волосы плющом, стали петь стихи… и ученые и неученые стали писать поэмы»[1]. Метромания овладела умами римлян, и это случилось на первых порах подражательной римской литературы. Так у французов в XVI–XVIII
Epistolae cit. II
