без внимания.
– И все равно, – скучно сказал он, – после того, как я удовлетворю свое любопытство, вас, Василий Петрович, ожидают все круги здешнего ада. Вы же отдаете себе отчет, что находитесь не на Тверской, а на Лубянке?
– Простите, – всполошился Шадура, – забыл, как вас по имени-отчеству…
– Разве я вам представлялся?
– Ну как же! По телефону вы назвались полковником… полковником…
– Фамилия из головы вылетела? Поздравляю. – Мужчина поощрительно улыбнулся. – Иначе пришлось бы выбивать ее специально. Вот полюбуйтесь… – Он ткнул пальцем в жестяную поверхность стола.
– Краска? – предположил Шадура, до предела вытянув шею, чтобы лучше видеть.
– Откуда здесь взяться краске, помилуйте! Три дня назад на вашем месте сидел один, с позволения сказать, нефтяной магнат. – По мере того как полковничья улыбка расширялась, она делалась все более плотоядной. – Так он, представьте себе, позабыл собственную фамилию, не то что мою. Приложился несколько раз лбом вот сюда, – палец вновь указал на безобразное пятно, подернутое коричневой коростой, – и всю прежнюю биографию как корова языком слизала. Вместе с гонором.
Наступила пауза, во время которой Шадура старался сглатывать слюну как можно тише. Убедившись, что дар речи он потерял, полковник заговорил сам, и каждое произнесенное им слово клещом впивалось в растревоженное сознание Шадуры.
Идет утреннее заседание Госдумы. В зале стоит ядреный запах одеколона и пота. Перебарывая кто – похмелье, а кто – дремоту, собравшиеся внимают спикеру нижней палаты, сопровождающему свою речь нервными жестами по причине хронического несварения желудка. На повестке дня вопрос о лишении Шадуры депутатской неприкосновенности. Единогласное «за», разве что кто-нибудь из отъявленных либералов воздержался, из вредности.
А вот он сам, Василий Петрович Шадура, с драным матрасом под мышкой, бредет по тюремному коридору в сопровождении конвоира. Вот он уже в переполненной камере следственного изолятора. Через него, скорчившегося на полу возле вонючей параши, пренебрежительно переступают сокамерники. «Депутат? – гогочут они. – Готовь попу, депутат. У нас здесь свои члены, похлеще тех, которые в разных комиссиях заседают».
Шадура невольно стиснул ягодицы и застонал. Он кое-что читывал о нравах, царящих в так называемых «пресс-хатах», куда запихивают тюремщики неугодных, чтобы разом лишить их человеческого достоинства. Вокруг гнилозубые ухмылки, синюшные татуировки, паханы со своими наглыми шнырями, всякие там заточки с заморочками. Что ожидает в этом аду человека с нетрадиционной сексуальной ориентацией? Известно, что. Ему дадут какое-нибудь унизительное имя – Манька или Дунька, на выбор, и пустят по кругу. Потом запретят сидеть за общим столом, заставят бегом выполнять любую прихоть сокамерников, станут ноги об него вытирать, ежеминутно напоминая, кем он, Шадура, был и в кого превратился. И, что самое страшное, скрыть жуткую правду о себе после этого не удастся. Тот же седой полковник обещал лично
