до юлия-августа преторианской латуни,выдаваемой,
словно металл благородный,
за металл благородный.
Ровно
по весу
свинца.
Пережившая зиму рассада калек и калечек рассада,
горбунов, инородцев и прочих растений при северном свете
я свидетельствую:
времена распускаются самых
страшных
ваших соцветий.
Пережившая зиму рассада калек и калечек, растения
северной жизни!
горбунов, инородцев рассада и прочих растений ростцы,
эта жимолость-живность,
время душ ваших страшных цветений,
время вашей пыльцы.
…где зима моего лебядиного парка
нарастила на мертвую плоть площадей лебединую
зябкую кожу.
И
Иосиф
на белом прекрасном листе,
как помарка —
случайный прохожий.
…в холода наши перья в каналы вмерзали.
Я говорил:
голосу не поместиться
в теплом черепа зале —
Я
говорил:
не латунь,
но металл благородный вывозится в теплые страны.
В горлах.
Контрабанда.
В
связках гамм.
Кто сказал,
что высокая речь невозможного ныне чекана,
что и в тундре она
чистоган!
и
не стоит подарка,
и
каждому
по деньгам.
…шел Иосиф
на белом стихе
– словно ангел прокаркал —
так естественно,
что непохоже.
В обугленном парке
дрова отгоревших деревьев.
Зима.
Я описывал зиму,
свернувшись,
совсем как зародыш,
в ее чреве.
…Телец еще был вверх ногами,
он плавал в эфире.
Рога его,
будто бы мамонта бивни, или другого урода —
дикари торговали ученым, добравшимся вброд до Сибири.
(Впрочем,
эта Земля еще плоская,
как есть сама,
паче,
даже родившись,
ее не застал я открытой…)
Зима:
…я описывал зиму.
Но бросил.
Написал «Разрушение сада».
Сам был плод,
в кожуру помещаясь.
Быть может,
как надо,
ядовитым был плод,
раз его не заметил
Иосиф
и корней не извлек.
Боже мой, Боже!
Как скользко идти ему, бедному, по льду.
Рот любимой моей извивался от яда.
Я учился, и я научился
терпеть ее боль
до
того,
что припомнил себя обитателем этого Сада:
…яблоко
было в руке у любимой.
Сметенные тени всех этих
тоже бывших деревьев Эдема
стояли,
и снег в волосах их не таял.
Вот как было зимою.
Задолго
