красноватой искоркой, глаза.
– Вот что, Казик. Ты никому про нас не говорил?
– Да что ты, дедушка, – не отвел твердого взгляда солдат, – ни одной душе, ни живой ни мертвой не говорил ни слова. Ни к чему им знать.
– Это и верно, – Болеслав Тхоржевский качнул головой и одобряюще сжал плечо внука холодными пальцами, – ни к чему.
Слышал я, по окрестным лесам бродят ваши, все доискиваются, что да как.
– Это, дедушка, люди из особого взвода. Они на зло чуткие, оборотней вырубают под корень и прочую нечисть, которая от немцев осталась и людям покою не дает. Тяжелая работа у них. А до хуторян им дела нет. Да и туман не пустит…
– Как знать, – задумчиво протянул дед, заложив ладони под кожаный пояс с подвешенным к нему широким ножом. – Как знать…
Потом он махнул рукой и рассмеялся.
– Ну, что-то я разворчался, старый черт. Co zanadto, to nie zdrowo,[1] как у нас говорят. Пойдем, Казик, за медком.
На пасеке дед ловко управлялся с ульями, не обращая внимания на гудевших вокруг пчел. Да и Казимиру не было до них дела – с детства привык, что гудят, да не кусают. Тягучий мед стекал в корчагу (банку дед Болеслав пренебрежительно повертел в руках и кинул в сторону: железяка только вкус меда испортит), сладкий аромат плыл над пасекой, смешиваясь с запахами нагретого солнцем травостоя. Казимир тоже умело вынимал рамки с сотами, только отмахиваясь, когда какая-нибудь особенно беспокойная пчела вилась совсем близко от лица. Дед протянул ему полную корчагу, оказавшуюся неожиданно тяжелой.
– Подержи-ка, – и быстро замотал горлышко тряпицей.
Отойдя от ульев, Болеслав Тхоржевский долго молчал. Потом вздохнул и сказал:
– Ну что ж, Казик. Хорошо, что зашел к нам. Только помнишь ведь – нельзя тебе слишком часто здесь бывать, рано пока что. Принесешь своим меду – и бардзо добже. За нас не беспокойся, мы подождем, ничего не случится. А теперь иди, тебя уже, поди, заждались. Солнце на закат клонится.
– Что? – рядовой глянул на небо. И впрямь, уже вечерние тени ложились на траву. А показалось, будто провел на хуторе всего полчаса. – Да, пойду я, дедушка.
На прощание они обнялись – крепко, по-мужски.
– С бабушкой не прощайся, – махнул рукой дед, – не любит она этого. Ну, будь здоров, внук.
Привычно миновав туман, по лесной дороге Казимир летел как на крыльях. Радостно было, что своих не затронула война, а еще боялся опоздать на вечернюю поверку. Только на опушке остановился ненадолго перевести дух, да поправить ремень. Корчага оттягивала руки, гимнастерка на спине пропиталась потом. Вдалеке уже виднелись палатки части. Приметив лейтенанта Васильева, Казимир спешно бросился к нему.
– Товарищ лейтенант! Я медку принес, как вы и просили… – и тут заметил, что у Васильева странное, какое-то хмуро-враждебное выражение лица. Он еще не успел ничего подумать, как сзади больно рванули за плечи, и Тхоржевский ударился грудью о твердую сухую
Что-то вроде «Много думать вредно» (польск.).
