и вижу людей, работающихь въ пользу идей справедливыхъ и полезныхъ, и тоже сопровождающихъ свою работу возгласомъ: пади! задавлю! Я не вижу рамокъ, тѣхъ драгоцѣнныхъ рамокъ, въ которыхъ хорошее могло бы упразднять дурное безъ заушеній, безъ возгласовъ, обѣщающихъ задавить [Щедрин 1869: 194].
Наконец, императив пади / поди оказывается синонимичным восклицаниям с обстоятельственными конструкциями типа в сторону, к стороне (общее значение фразы: «отойди в сторону»). Так, в переводе I тома романа Л-C. Мерсье «Картина Парижа», сделанном А. А. Нартовым, французский кучерский окрик gare! «берегись» (императив от garer «укрывать, отводить в сторону»; ср. se garer «сторониться»), передается как пади! икъ сторонѣ:
Что дѣлать? Лучше слушать, когда кричать, пади! пади! или къ сторонѣ! къ сторонѣ![81] Но наши молодые фаетоны, велятъ кричать слугамъ позади кабрюлетовъ. Господинъ опрокидаетъ тебя, слуга кричитъ послѣ изо всего горла, и съ мостовой встаетъ тотъ, кто можетъ [Мерсье 1786: 107].[82]
Ассоциацию «пади / поди – пойти» В. В. Виноградов объясняет так: «В печатных произведениях это междометие иногда передавалось не формой пади, а формой поди! (от глагола пойти). Это была новая «народная этимология» возгласа, который уже никого не призывал пасть (…) а мог лишь побуждать отойти или шарахнуться в сторону». «От возгласа пади давно никто не падал, и связь этого междометия е глаголом пасть давно разорвалась. Естественно, что некоторые готовы были понять этимологическую природу этого выражения на основе глагола пойти (в сторону)» [Виноградов 1994: 443–444].[83] На наш взгляд, однако, дело обстоит диаметрально противоположным образом: предположение о связи восклицания пади / поди с глаголом пасть – явный случай Volksetymologie, плод художественной фантазии Лажечникова-романиста. Нельзя же, в самом деле, всерьез считать исторические романы «достоверными показаниями»! А между тем другие материалы плохо увязываются с гипотезой Лажечникова. Следует оговориться, что ей поверил еще один филолог-пушкинист – Ю. Н. Тынянов. В романе «Пушкин» он так описывает встречу няни годовалого Александра с императором Павлом:
Он смотрел в упор на няньку серыми бешеными глазами и тяжело дышал на морозе. Руки, сжимавшие поводья, и широкое лицо были красные от холода.
– Шапку, – сказал он хрипло и взмахнул маленькой рукой.
Тут еще генералы, одетые невпример богаче, наехали.
– Пади!
– На колени!
– Картуз! Дура!
Тут только Арина повалилась на колени и сдернула картуз с барчука [Тынянов 1936: 49].
В источнике – пересказанном П. В. Анненковым анекдоте из детства поэта – никакого «пади» нет:
Няня его встрѣтилась на прогулкѣ съ шсударемъ Павломъ Петровичемъ и не успѣла снять шапочку или картузъ съ дитяти. Государь подошелъ къ нянѣ, разбранилъ за нерасторопность и самъ снялъ картузъ съ ребенка, что и заставило говорить Пушкина впослѣдствіи, что сношенія его со дворомъ начались еще при императорѣ Павлѣ [Анненков 1873: 24].[84]
В оригинале: «
Ср. также: «(…) идешь и ужь воображаешь себя милліонеромъ, пока встрѣчный толчокъ или громкое
Небезынтересно, что в пушкинском стихе, вынесенном в эпиграф к заметке, обсуждаемое восклицание дано в написании
Ср. в изложении самого Пушкина (в письме к жене от 20 и 22 апреля 1834 г.): «Видел я трех царей: первый велел снять с меня картуз и пожурил за меня мою няньку (…)» [Пушкин 1969: 36].
