xmlns:fo="http://www.w3.org/1999/XSL/Format" xlink:href="#n_110" type="note">[110]Юный и мертвый – сплелись, обнялись…
(…)
Дряхлый – он мертв, он хохочет над вами,
Юный – он страстно вам преданный брат![111]
Но в первую очередь интересен странный оксюморон в основном тексте стихотворения, включающий оба исследуемых слова и выражающий меру спаянности двойников, подобных сиамским близнецам:
В смертном веселыі – мы два Арлекина —
Юный и старый – сплелись, обнялись!..
О, разделите! Вы видите сами:
Те же глаза, хоть различен наряд!..
Старый – он тупо глумится над вами,
Юный – он нежно вам преданный брат!
Загадочное смертное веселье также проясняется в первоначальных текстах, причем варианты в ЧА Записных книжек и Третьей тетради стихов в этих строках, за исключением знаков препинания, совпадают:
В смертной тревоге – нас два Арлекина —
Юный и мертвый – сплелись, обнялись.
Жизнь и смерть перед розовым ликом Коломбины, страсть и старческий хохот, нежность и глумление, влюбленность и скепсис выражают эти двойники, и отделить себя один от другого они не могут: «О, разделите!» Веселье в черновом автографе сохранено, но перешло в начало в виде вариантов:
Было всю ночь ликованье на лицах Кто-то веселый
Шопот надежды, веселий личина, Или тоска – не узнать, не сказать…
Сама форма множественного числа слова веселий приобретает у Блока смысл праздных развлечений и чувственной страсти, особенно во Втором томе лирики, например: «Чтоб, раз вкусив твоих веселий, Навеки помнить эту ночь» (II: 85); «…женщина, ночных веселий дочь» (II: 110) или: «Серебром моих веселий Оглушу» (II: 149) (вспомним пушкинское «Во дни веселий и желаний…»). В анализируемой редакции это показное веселье («веселий личина»), за которым скрывается тоска, а в окончательном тексте – шутовское веселье, веселье паяца на публике, оборотная сторона этого веселья – ужас и отчаянье. Эту тему Блок разовьет в статье «Ирония» (1908):
Я знаю людей, которые готовы задохнуться от смеха, сообщая, что умирает их мать, что они погибают с голоду, что изменила невеста. Человек хохочет – и не знаешь, выпьет он сейчас, расставшись со мною, уксусной эссенции, увижу ли его еще раз? И мне самому смешно, что этот самый человек, терзаемый смехом, повествующий о том, что он всеми унижен и всеми оставлен, – как бы отсутствует; будто не с ним я говорю, будто и нет этого человека, только хохочет передо мною его рот. Я хочу потрясти его за плечи, схватить за руки, закричать, чтобы он перестал смеяться над тем, что ему дороже жизни, – и не могу. Самого меня ломает бес смеха; и меня самого уже нет. Нас обоих нет. Каждый из нас – только смех, оба мы – только нагло хохочущие рты.[112]
Во Второй книге стихов разветвляется и углубляется семантика слов «веселого» ряда, уже отмеченная в Первой книге: это значения, связанные с весной, молодостью, детством,
