деваться? Это она внешне нежное создание с ангельским взглядом, но если уперлась, то и наорать может, и слезу пустить. И тут проще сделать, чем выпрашивать себе поблажки.
Кто бы мог подумать, Машка и машины… Двадцать лет назад он сам посадил ее за руль. Она была законченная кляча, от страха не то что за дорогой следить, ручку переключения передач нащупать не могла. Он вздыхал, вывозил ее на пустырь, и они наматывали круги вокруг мусорной кучи, задраив окна, чтобы не воняло. Пока однажды собака не перебежала ей дорогу… Уж эти уличные барбосы! В общем, отмывать машину от гниющих овощей и закрашивать царапины ему не понравилось. Он бесился, как бык в загоне, не понимал, зачем ей вообще машина, если любая неожиданность вызывает такую панику. И все сильнее убеждался, что за рулем ей делать нечего. А когда объявил: «Баста и хватить изводить мое и наше время», она вдруг уперлась и заявила, что все равно научится. Не хуже него! Он тогда и злился и смеялся до колик. Не хуже него, когда он мальчишкой сел за руль, без прав, без разрешения отца! Носился по дворам, выкупив у соседа старенькую «копейку». Потом сдал на права с первого раза, потому что ездил лучше всех в группе. После армии заработал себе на москвич. Так хотел машину, что вагоны по ночам разгружал. А дальше понеслось… Одна машина, другая. Уличные гонки, ночные ремонты. Щенок еще был, а как перед девчонками форсил! Когда еще, как не в двадцать два, жить на всю катушку.
А Машка оказалась упорная, как бронетранспортер. Ездила по выходным на бульварное кольцо, пока он отсыпался, осваивалась со знаками, с поворотами, с пешеходами. Он иронизировал месяц, другой, полгода, а она вставала рано утром в воскресенье, как иные на ежедневную пробежку или псину вывести, или в храм на заутреню, и уезжала. А потом в десять забиралась к нему в кровать, счастливая, с брызгами после душа в волосах, и он только ржал, как гаишник: «Доложьте нам оперативную обстановку на дорогах!», и, не слушая ответа, целовал ее, куда придется. В этих воскресных пробуждениях самое приятное было обниматься, пока на кухне фыркал кофе в кофеварке, соседи, как дятлы, долбили стены, а она пыталась рассказать, как покаталась. Но он смеялся, утопая в ее волосах, в ее изгибах и впадинках, в ее тепле и уюте. Да как она могла покататься? Она же трусиха, всего боится: машин, людей, собак.
Через год его машина утром не завелась, и она вызвалась отвезти его в аэропорт. Лихо перестраивалась из ряда в ряд, первая рвала со светофоров, не пропустила какого-то придурка в древней БМВ. Он смотрел на ее счастливый и напряженный профиль, стараясь не показать своего удивления. «Не гоняй, не женское это дело! – предупредил он, выходя на стоянке. – Эйфория первого года никого до добра не довела!» Она, как послушная девочка, согласилась, но не поверила. Однако, вопреки прогнозу, аварии обходили ее стороной. Пока она не видела, он придирчиво осматривал машину. Нет, ничего криминального, ни одной царапины. В конце концов, пришлось признать, что все-таки упрямая девка справилась.
