Всякое отступление твое от строжайшего соблюдения твоей должности, как матери, было бы преступление, и, следовательно, не должна ты сомневаться в совершенном моем спокойствии о тебе и детях, разумеется, во всем том, что от тебя зависит. Цалую тебя крепко и нежно. На это и уверен я, что ты меня поняла и мне поверила. Я в городе с понедельника. Дети здоровы, и все идет порядочно. Разумеется, дети много потеряют в рассуждении учения в отсутствии M-lle Goré, которая их хорошо учила, но что же делать? Должно почесть этот промежуток времени за промежуток какой-нибудь болезни, не опасной, но все лишающей их времени! Дело в том, чтобы они остались живы телом и душою, а остальное можно воротить. Кажется, если забудут они что-нибудь по наукам, то не научатся ничему дурному по нравственному отношению. Это главное! Ты удивилась бы моему либерализму с ними. Даю им есть по твоему, то-есть всего, что захотят; пускаю гулят почти во всякую погоду, только сносную, – одним словом, тешу во всю мочь! Зато уж надобно видеть, как лице Анны Захаровны тянется в аршин, когда я пускаю Павлушу бегать по двору в теплый дождь или даю ему топтать грязь и замочить себе сапоги и чулки, которые тотчас велю менять. Павлуша так к этому привык, что на днях, ходя со мною по дождю, говорил мне: «Мне дождик мочит голову, да это ничего: ведь головы переменить нельзя». Ты, верно, почтешь за пристрастие с моей стороны, что я тебе рассказываю одни острые изречения Павлуши, да поистине он чудесно забавен и очень оригинален. Тьфу, Боже мой, что за перья? Что за бумага? Все с Трубецким получено исправно и по твоему назначению будет употреблено. А я все тужу о шляпе и тростях, которые твой Бюкна у меня заел. Не может ли княгиня Волконская как-нибудь поймать их на дороге и довезти до меня? Сейчас прочел я твой avis au lecteur в письме к Aimée. Признайся, что ты обо мне думала, подозревая, что прочту твое письмо к ней.
Прости, моя милая! Сейчас иду спать, а завтра припишу что- нибудь в письме, завтра, то-есть сегодня, потому что уже 2 часа утра. Я из Англинского клуба! Слышу, как Четвертинский храпит за стеною; а жена его ночует у Софии в Всесвятском. Завтра крестим! В пятницу возвращаюсь в Остафьево, Неужели не заметила ты, что все мои письма под No? Как же говоришь ты мне, кажется, одно письмо твое пропало? По No тотчас узнаешь. Ах, ты, безтолковая! – Бедную Софию Обрескову привезли вчера из Арзамаса! Кажется, надежды нет, хотя сегодня худые приметы болезни её немного ослабли! Потому и не мог я взять в образец лорнетки её, о которой ты говоришь. Постараюсь однако же прислать с Трубецким, что найдется лучшего. Я, стало, хорошо отгадал назначение ситца! Только платья уже были выкроены до получения письма твоего, и немного отступлено будет от инструкции! твоей. Четвертинский так храпит, что напоминает мне громогласно или громоносно, что пора и мне лечь спать. Этот каламбур сообщи Пушкину, если он еще у вас! Эх, он шалун! Мне страх на него досадно, да и не на его одного! Мне кажется, по тому, что пишут мне из Петербурга, что это дело криво там представлено. Грешно тем, которые не уважают дарования даже и в безумном! Дарование все священно, хотя оно и в мутном
