Я такой кофе только в Турции пила… Его эта блядь длинноногая мне принесла чашечку кофе, печеньица… Чашечка из королевского фарфора, мать вашу за ногу… Я ее держать в руках боялась, она как паутинка невесомая была…
Лошакова закрыла глаза руками и разрыдалась. Артисты молчали. Истерика директора была такой же страшной, как голодные девяностые годы, когда в театр не ходил народ, есть было нечего, а город, разоренный тогдашним мэром, стыл без отопления и электричества. В этот момент все ощутили состояние какой-то обреченной безысходности, словно их снова загнали в темные театральные углы, лишили воздуха, профессии, смысла жизни. Именно тогда рушилась семья маленькой девочки Алисы Филипповой, которую они теперь ненавидели сообща.
– Четыре раза к нему … ходила… Плакала… Унижалась… – глухо, как из-под ватного одеяла выла Лошакова. – Мы три года не получаем финансирование… Жить то на что?.. Он нам аппаратуру купил, прожектора…
Лошакова уронила голову на стол, в скрещенные руки и завыла, по-волчьи, от тоски и боли, словно теряя свое дитя, к которому она привязалась всей душой, безжалостно вырванного из ее логова и увлеченного силком охотника. Никто не решался ничего сказать. Только тень отца Гамлета, неловко крякнув, разлил остаток коньяка по стаканчикам и робко подвинул один к плачущей директрисе.
Рыдания Лошаковой вдруг прекратились. Она резко подняла голову, всхлипнула еще несколько раз, вытащила из сумочки скомканный носовой платок и зеркало.
– О, господи, – воскликнула она, взглянув на свое отражение, и выскочила в коридор. Актеры с тревогой переглянулись. Никто даже не притронулся к своим стаканам, кроме тени отца Гамлета, которого отсутствие директора даже порадовало. Он мгновенно выпил свой коньяк и с сожалением посмотрел на сиротливо стоящие в углу пустые бутылки.
– Что-то мне это не нравится, – медленно произнесла Костюкова.
– А мне и подавно, – эхом ответила Шалаева. Ее супруг, нервно дергающий кадыком, сунул в рот кусок колбасы и, не морщась, запил коньяком.
Лошакова вернулась через полчаса, умытая, с красными и воспаленными глазами и с выражением непреклонной решимости на лице. В кабинет она не просто вошла, а ворвалась штормом, сметающим все на своем пути. Казалось, что ей сопутствует запах озона, как после молнии. Лошакова грузно уселась в кресло и оглядела присутствующих тяжелым взглядом.
– Значит так, дорогие мои. Офелию у нас будет играть Филиппова. Начиная с завтрашнего спектакля.
– Что?!! – возмутилась Шалаева и вскочила с места. – Офелию – Филиппова? А как же я?
– Филиппова, – решительно подтвердила Лошакова. – А вы … Ну, скажем… королеву.
– Как – королеву? – подскочила Костюкова. – Это же моя роль!
– Ах ты, господи, да не знаю я, как! – воскликнула Лошакова. – Договоритесь между собой, играйте по очереди, не знаю… Делайте, что хотите, но Офелию до конца сезона будет играть Филиппова.
