узкоглазый человечек.
Чужим людям барона не показывали, да и своим – через одного. Но за детьми же не усмотришь! И вышло так, что со временем барон сделался пестуном шипицынской младой поросли – но не всей, а тоже с большим разбором. Чижма менялась, в неё проникали вредоносные миазмы цивилизации, и в конце концов Хираока-сан остался одним из последних настоящих чижмарей. Об этом и толковали старики, с кряхтением забравшись в беседку для чайной церемонии, а Ираида заваривала всё новый и новый чай и глазела на звёзды…
Так началась её новая жизнь. Она узнала, что, кроме Советского Союза, где борются с пьянством, проводят ускорение и запускают самолёты в космос, существует и другая, настоящая Россия, о которой узнают только те, кто сумел дожить в ясном уме до преклонных лет, потаённая страна безымянных и всеведущих странников, неизвестных праведников, неведомых зверей, скрытых от мира храмов и библиотек, спящих до поры богатырей и чудовищ…
Она научилась говорить и писать по-японски и китайски, рисовать в манере «укиё-э», не бояться смерти, показывать «пустое лицо», а также владеть мечом и девятнадцатью основными приёмами кума-до. Правда, до одиннадцати лет её к медведям не подпускали…
Школьные учителя Ираиду почему-то не любили. Причин для этого не было. Разве что вместо полноценного сочинения на тему «Нигилист ли Базаров?» она могла подать на проверку всего пять строчек:
От робости придуманная жизнь,
Смешной оскал – от нежности ограда.
Лягушек, право, жаль – при чём они,
Когда сжимает судорожно горло
Лиловый шарф?
Да ещё преподаватель физкультуры, пытавшийся как-то зажать её в раздевалке, был подвергнут приёму «полёт медведя над спящим озером» и надолго потерял трудоспособность.
И оттого, что с учителями она была необыкновенно для Чижмы почтительна, те постоянно ждали от неё какой-нибудь изысканной гадости, а не дождавшись – злились.
Никто не решился даже предложить ей вступить в пионеры…
Когда советская власть приказала долго и бестолково жить, Григорий Шипицын вспомнил, что он, в сущности, Коломиец, и не худо бы найти остальных Коломийцев. Поиск он начал, естественно, с родной Черкасщины. На месте отцовской хаты дымился огромный, грязный, воняющий прокисшей мочой комбинат. Но городское кладбище было прежним – зелёным, не по-русски уютным. Два дня ему понадобилось, чтобы найти могилы родителей и сестры. Ещё два дня – чтобы найти сына бывших соседей, который хоть что-то знал о судьбе остальных Коломийцев.
Брат жил в Москве, ругал порядки, разводился с очередной фиктивной женой и строил далеко идущие планы. Оглядев его замызганную хрущёвку с видом на Курский вокзал, Грицько вместо приветствия сказал: «Ото ж, братику, добрэ тебя наградылы москали за вирну службу!» Потом они пили привезённую горилку с перцем, ругали все власти, какие были, есть и будут,
