руках его мёртвый младенец лежал».
Был мёртвый.
Снова перестал быть мёртвым.
Это логично, но логика сейчас кажется мне чужим языком. Диалектом племени, к которому я не принадлежу.
Больше не принадлежу.
Это мыслимо. Всё мыслимо.
Если бы это ещё не подходило друг к другу столь соблазнительно. Но я не хочу в это верить. Я даже думать об этом не хочу.
Заале – приток Эльбы. Ильм – приток Заале. Веймар лежит на Ильме.
«Дитя, что ко мне ты так робко прильнул?»
Дитя.
Если раздумья не имеют смысла, в этом повинен тот, кто их думает.
Я не могу верить тому, что я думаю.
А вдруг это всё-таки правда?
Туда и сюда. Вечно туда и сюда. Это разрывает мне мозг.
Если мозг – то, чем думают. Чем вспоминают. Может… Будь это так, как мне видится, здесь должен быть ещё и другой механизм. Тогда можно было бы объяснить…
С другой стороны…
Будь это так, как мне подсказывает мой свихнувшийся рассудок, если, если, если, тогда я вовсе не в заточении. Тогда те люди, голоса которых я слышу… Тогда я…
Даже если это безумие, это всё же какой-никакой метод.
А так бывает? Терять рассудок и при этом всё ещё цитировать Шекспира?
Допустим, исключительно ради аргумента, только в качестве игры мысли, допустим, что мы действительно имеем сейчас 2000 год. Некий год, который начинается с двух тысяч. Тогда я должен был бы давно умереть. Тогда я был бы мёртвый. Но я жив. Я знаю, что я жив. Я мыслю, следовательно, существую.
Шекспир и Декарт. Очень прилично образован для мертвеца.
Допустим, существует что-то вроде повторного рождения. Я никогда в это не верил, но это ничего не доказывает. Осталось вообще не так много из того, во что я когда-то верил. Допустим, человек живёт много раз. Допустим, у него есть душа. Что бы она собой ни представляла. Допустим, природа, всемирный дух, господь Бог, ну, не знаю, допустим, некая высшая власть мыслит экономично и использует души повторно, снова и снова. Допустим…
Должно быть более простое объяснение.
Самое простое: я не сошёл с ума из-за того, что меня заточили, а меня заточили из-за того, что я сумасшедший. То, что ощущается как резиновая камера, на самом деле и есть резиновая камера. Голоса, которые я слышу, мне лишь чудятся. Это бы всё объяснило.
Почти всё.
Я не дышу. И это мне не чудится.
Я ничего не ем. Не могу припомнить, что бы я что-то ел. Или пил.
У меня растут пальцы там, где у меня не было кисти.
Если я не сумасшедший, тогда я… Тогда я…
От собственных мыслей не убежишь.
Я не сижу в тюремной камере. Это что-то другое. Вот эта женщина, голос которой мне уже так хорошо знаком. Которая со мной пела. Которая сказала: «Это чудо». И в этой женщине…
Только аргумента ради.
В этой женщине… В утробе этой женщины…
Я не дышу,
