он решил, что какое-то неизвестное существо здесь проползло, оставив за собой след собственной слизи, но потом вспомнил… Это он сам полз, полз к двигателям.
Саттон лежал неподвижно, вспоминал, и ему стало интересно проверить, на самом ли деле он жив. Он поднял руку, прикоснулся к груди. Рубашка продырявлена, обожжена, ткань рассыпалась под пальцами, но грудная клетка была цела, кожа гладкая. Никаких тебе дыр.
Значит, это возможно, подумал он. Все подтвердилось: мой организм впитывает энергию звезд. Получив первый импульс от астероида, он восстановился, а сил набрался от двигателя. Двигатель был ближе, чем звезды, поэтому Джонни и подсказал, что нужно идти к нему. Я приполз сюда, этот жуткий мертвенный след – мой. Спал, обнявшись с реактором. И мое удивительное тело – этот удивительный потребитель энергии – зарядилось от него, от раскаленных камер реактора.
Я снова цел и невредим.
У меня опять есть тело, в нем течет кровь, я могу дышать. Могу вернуться на Землю.
Он поспешил прочь из машинного отделения.
Призрачный свет далеких звезд озарял кабину, рассеиваясь по стенам, как алмазная пыль. На полу распростерлись два тела – одно посередине кабины, другое в углу.
Какое-то мгновение Саттон соображал, откуда они здесь. Его человеческая сущность содрогнулась при виде черных безжизненных тел, но другая половина – холодное, жесткое ядро – бесстрастно взирала на чужую смерть.
Он тихо подошел, опустился на колени. Вроде Кейз, подумал он. Кейз был высокий и худой. Переворачивать труп и разглядывать лицо не хотелось.
Саттон обыскал убитого. Вещей в карманах было немного, и он быстро нашел, что искал.
Не поднимаясь с колен, он открыл книгу на титульной странице. Все то же самое, только внизу тоненькая строчка:
Исправленное издание.
Вот оно что. Вот что означает слово, которое он никак не мог понять: ревизионисты.
Перед ним лежала его книга, его исправленная книга, и те, кто издал ее, назывались ревизионистами. А другие? Саттон размышлял, перебирая названия. Как могли называться другие? Фундаменталисты? Ортодоксы? Не важно.
Дальше шли две чистые страницы, и начинался текст:
«Мы не одиноки.
Никто и никогда не одинок.
С тех самых времен, когда на самой первой в Галактике планете появились первые признаки жизни, не было ни единого существа, которое бы летало, ходило, ползало или прыгало по тропе жизни в одиночку…»
Внизу страницы была сноска:
«Это первое из многих утверждений, которое, будучи неверно интерпретированным, вызвало у многих читателей веру в то, что все формы жизни, независимо от степени их разумности и моральной направленности, наделены судьбой. Но все объясняет первая строка. В ней Саттон пользуется местоимением “мы”, а любой лингвист, даже студент, понимает, что так можно сказать только о своей нации, о своем роде, о себе подобных. Если бы Саттон имел в виду все формы жизни, он бы так и написал: “все
