повернулся к Димитрию:
– Вы будете нас сопровождать при осмотре, Александр Викентьевич?
– Если в этом имеется надобность… Правда, меня ждут в синодальном доме…
– Не смею задерживать, Александр Викентьевич.
Когда архимандрит ушел, Дубовицкий удивленно сказал:
– Вы, оказывается, знакомы с его высокопреподобием?
– Без малого двадцать лет. Он преподавал в семинарии, где я учился. В миру его звали Александром Викентьевичем. Александр Викентьевич Щукин.
– А матросик-то курносик вскарабкался! – подал голос Артюхин. – Ну чистая кошка!
Мы задрали головы. Волжанин, который казался снизу совсем маленьким, помахал нам рукой и скрылся в проеме углового окна.
«Вот сукин сын», – подумал я и сказал:
– Повезло вам, Виталий Олегович, с пополнением. Каких лихих ребят прислали, а?
– Разумеется, разумеется, – кисло согласился он.
3
Мы прошли мимо сложенных вдоль стены разобранных шкафов, упакованных в рогожу.
В полутемном зале с застоявшимся воздухом пахло пылью, лампадным маслом и чем-то горелым. На каменных стенах темнели разводы копоти. Под ногами хрустело стекло. Осколками был усеян весь пол. Неподалеку от прямоугольной глубокой ниши валялись обрывки веревок и куски брезента. Тут же несколько окурков, молоток, сплющенная позолоченная чаша, наполовину пустая бутылка с какой-то жидкостью.
– Видимо, здесь грабители упаковывали похищенное, – заметил Дубовицкий.
– Я всегда восхищался вашей проницательностью, Виталий Олегович.
Он покраснел, суетливо достал портсигар, но вовремя спохватился и сунул его обратно: в ризнице курить не полагалось…
– Вы богаты папиросами? – Папиросы, как и духи, были высшего разбора. Давно я не курил таких папирос…
Недалеко от окна лежала груда скомканных парчовых, бархатных и шелковых одеяний. Помощник ризничего, рябой монах в выцветшей камилавке, поспешно поднес лампу. Но и без нее хорошо были видны переливающиеся гиацинтом архиерейские мантии с бархатными скрижалями на груди; шитые золотом плащаницы; старинные, почти в человеческий рост, греческие ризы с вырезом для головы; ризы иерархов православной церкви – саккосы и полиставрии.
Когда-то на экзамене в семинарии меня основательно гоняли по духовным одеяниям. Экзаменатор, ехидный тощий старичок, которого непрестанно мучила икота, по каким-то соображениям, а может, просто из вредности характера, обязательно хотел меня срезать.
«Что знаменует риза, она же фелонь?» – изгибался он вопросительным знаком и приставлял к уху трубочку.
«Когда воины глумились над Спасителем, – барабанил я, – они обрядили его в рубище с дырой для головы. Потому, благоговея перед муками распятого, Церковь признала сие одеяние священным. Оно напоминает иерею, что в служении своем он изображает Господа и потому должен облекаться правдою при всех делах своих».
«А какие слова должен говорить
