в Зальцбург за последний год выучила назубок. Это был ближайший к ней город, где оказался православный (как тут говорят, ортодоксальный) приход с русскоязычным батюшкой. Юлька никогда не думала, что тут, в изгнании (именно так окрестила она для себя свой переезд), это станет для нее настолько важным: бывать в храме.
Она сроду не была религиозной. Родители – учителя, типичные советские атеисты (мама, конечно, в душе всегда верила, но крестила ее уже на совершеннолетие, когда официально были сняты запреты), книжки а-ля «Медный крестик» в школе, и этот всезнающий «научный» институтский подход… Она всегда говорила: «Можно верить и не ходить в церковь», но тут припекло, прижгло, подступило к горлу: нужен был выход. И она засуетилась, побежала, стала появляться на службах, читать «Закон Божий» и вникать, многое не понимала, искала литературу на православных сайтах, беседовала с батюшкой, человеком неравнодушным, который настоятельно советовал исповедаться… Гордыня жгла нутро: как же так, рассказывать кому-то о своих грехах, да еще о таких? Но боль эта, боль взаимной и горькой любви, любви грешной, обреченной, изначально провальной («Не гуляй с женатыми!»), не хотела в ней больше держаться. И Юлька, попостившись три дня и вычитав все необходимые каноны, попала-таки с третьего раза на исповедь («Все правильно, раньше не была готова – вот и не пускали», – прокомментировал отец Александр). Облегчение пришло, однако ненадолго. Ее религиозное рвение то слабело, увядало, растворялось в будничности, и она неделями не вспоминала молитвы, то вдруг крепло, разбухало внутри мощным стержнем, и Юлька выдерживала целый пост, не взяв в рот и капли животного (Маркус удивлялся и злился: «Зачем так себя мучить?»), и отстаивала нечастые службы… Но все равно вопросов было больше, чем ответов. И сомнение – нет, не грызло, жило в душе полноправным хозяином, скептически констатируя адский труд выгоревшего, обесточенного сердца.
– Можно к отцу Александру? – она стояла на пороге типичного австрийского «пряничного» домика с желтыми стенами, где вот уже двадцать лет обитал батюшка со своей семьей.
– Юлия, – узнала ее матушка Ксения, миловидная 50-летняя женщина с бледными щеками, из-под ажурного платка которой выбивалась почти седая прядь. – Что ж вы без звоночка? Батюшка занемог, голову с утра прихватило. Подождали бы до завтра, до службы.
– Простите, матушка, не права. Но очень нужно! Я много времени не отниму, поверьте. Подожду столько, сколько скажете.
Юлька не позвонила, потому что знала: батюшка мог вежливо перенести разговор, а ей требовалось услышать его непременно сегодня – слишком объемным оказался сон, слишком острыми были Юлькины чувства. Развеять, развеять сомнения, согнать с души тени прошлого! Матушка глубоко вздохнула, словно подчеркнула неуместность Юлькиного прихода, но провела ее в увешанную иконами комнату, не забыв шепнуть: «Платок накиньте». Юлька спохватилась, достала из сумки темную косынку: перед священником с непокрытой головой появляться дерзко.
