позициями? Читать их было запрещено, но мы все равно читали. И там было сказано, что коммунисты – враги народа. А что это значило тогда! Даже проявлять осведомленность о том, что мы знаем, о чем в этих листовках написано, было запрещено. Сразу – расстрел. Ты помнишь это? – опять спросил Буров.
– Помню, – отвечал Горошин. – А Александр Олегович говорил, что я неправильно освещаю этот исторический пласт. Так он выразился. И Власов был активным борцом против сталинизма. А потому – предтечей демократии. И опять написал на меня донос. И начальник Училища опять его принял. И тогда я ушел, – заключил Горошин. – Я ничего не имею против демократии, как таковой. Я только против таких вот олеговичей. Потуги их понятны. Но история повторяется. А я уже для этого не гожусь.
Буров молчал.
И Горошин мог бы поклясться, что они вспоминали одно и то же – тот первый день в чужом городе. И госпиталь, где на первом этаже были немцы, а на втором – раненые власовцы. И то, что ворвавшиеся в госпиталь солдаты не тронули ни одного немца. Власовцев положили всех. Они бросались в окна, и их расстреливали в полете.
– Помним мы этих борцов, – неожиданно сказал Буров.
Горошин кивнул, не сказав ни слова. Прошло несколько минут.
– Как-то видел Тоню, – снова заговорил Буров. Горошин взглянул на него будто с интересом, но молча.
– Шла одна, продолжал Буров. – Полиэтиленовый мешок. Батон. Пакет молока. На голове – вязаная шапочка. Шла осторожно, едва ступая. Было очень скользко. Увидела меня, поздоровалась. Я не остановил, – договорил Буров. – Не вспоминаешь её? Горошин пристально посмотрел на Бурова.
– Нет, – сказал он коротко. – Но я ей благодарен за Митю. Он оказался умным мальчишкой. Знает, чего хочет.
– Звонит? – спросил Буров.
– Я говорю, из Москвы звонит? – повторил он свой вопрос, видя, что Горошин медлит с ответом.
– Да вот, куплю мобильник. Тогда. Другого-то у меня телефона нет. Ты знаешь.
Буров понял.
Теперь Горошин молчал, поглядывая в окно. Там, далеко, за лужайкой, и даже еще дальше – за автобусной остановкой, где была береза и жила Большая Синица, уже желтел светлой полосой рассвет.
Встряхнув бутылку и убедившись, что она пуста, Горошин сделал заговорщицкий жест, приложив к губам палец, и направился в кладовку, где были книги и фотографии. Через минуту он вышел оттуда с коньяком.
Буров отрицательно покачал головой.
– Ну, ладно. Нашу одну восьмую, – примирительно сказал Горошин, поставив коньяк на камин.
Буров кивнул.
– Ложись здесь, в комнате, – сказал Горошин, обращаясь к Бурову, когда с очередной одной восьмой было покончено.
– Здесь, – еще раз повторил он, указывая глазами на свою кровать.
– А я посижу, объяснил он, увидев вопросительный взгляд Бурова – Тебе утром ехать. Он хотел
