к лицу Третьего руки, пальцы растопырены. Борясь с собой, он все же наклонился. Она могла нарушить их общественный покой там, на третьем этаже – он не хотел быть ответственным за это. А Бессонова, смеясь, целовала его подушкообразные губы, лишь уголки: то правый, то левый, снова. Потом вдруг села ровно, снова спиной к нему и, как ни в чем не бывало:
– Пойду лягу.
Встала и ушла.
Лежа снова в постели с Максимом, она думала о Третьем. «Такие, как он, это люди-функции. Такие даются нам, чтобы мы что-то поняли о своей жизни, но потом они в ней не остаются. Незачем. О них быстро забывают и потом думают, что до всего в этой жизни дошли будто бы сами».
– Почему ты не возненавидишь Третьего тогда? – дрожащим голосом спросила Крошка в темноте.
– Я говорила тебе, что ненавижу его. Что с того? Максим всегда говорил, что по части ненависти каждый становится пистолетом с загнутым дулом: в кого бы ни целился, попадает все равно только в себя. Во всем, за что я его ненавижу, на самом деле виновата я сама. Я тоже на третьем этаже бываю, я их составляющая, но ведь не пыталась ничего изменить.
– Ты никогда не пыталась жить своей жизнью, проживала то Максимову, то Третьего… Раз так вышло, иди и живи сама по себе, все так делают.
– Прости. Я все еще не овладела искусством быть как все те, которые как Рома или ты.
– Да?.. А любовь?..
– Это у тебя она была. А если ее никогда не было, это вовсе не означает, что уже и не будет… Впрочем, и наоборот, к сожалению, тоже.
– Что наоборот?
– Даже если любовь у тебя всегда была, это еще не значит, что она у тебя всегда будет. И вот от этого мне страшно, – Бессонова поежилась под одеялом.
– Третий никогда не скажет тебе о любви красиво, не станет тебя беречь, не поговорит по душам. Он на такое просто не способен!
– Почему бы тебе не позволить каждому любить так, как он умеет? – отрезала Бессонова. – Красиво или молча, Кроха, лишь бы в принципе любил.
– Но ты ведь не любишь его совсем, не любишь! Ты не можешь уйти из этой комнаты совсем, не можешь! Знаешь, как будет, когда завтра Максим в шесть утра придет домой с работы?
– Будет тихо.
– Тысячей иголок что-то вопьется в кончики пальцев и куда-то неопределенно в грудь. По телу дрожью тепло рук. Которые имеют право на все… – Кроха говорила с придыханием.
– Но коснутся только твоей щеки, – твердо оборвала ее Бессонова. – И знаешь зачем? Только чтобы проверить, уснула ты наконец или нужно еще тихонько подождать.
– …Мы заигравшиеся дети, – мрачно изрекла Бессонова. – Мы потерялись на рынке чужого труда.
Бессонова снова встала с кровати и побрела в комнату Третьего. Он не спал, сразу вскочил с постели и подошел к ней.
«Этот одеколон уже у кого-то был. У кого – я не помню, именно это меня и смущает. По крайней мере, я не в состоянии уже вспомнить, от кого я почувствовала этот запах впервые», – думала Бессонова, пока Третий что-то бормотал ей, пытаясь обнять.
Она отстранилась и села по-турецки
