и во внешнем смысле этого слова. Я люблю контрасты жизни, люблю яркие краски, люблю красоту во всем строе жизни, ненавижу плебейство, страдаю от грязных ногтей, от скверного запаха, от грубых манер, – признавался бывший марксист Бердяев. – Во мне часто играет моя кавалергардская аристократическая кровь и влечет меня к шампанскому, к хорошим Hotel'ям, к первому классу….Спасает меня только ненависть к духовному плебейству сословной аристократии и безмерная любовь к свободе»[104]. Он признавался Лидии даже в презрении к людям: «Я к людям и ко многому в жизни отношусь даже слишком «свысока»… это просто высокомерие и презрение, потому что люди кажутся мне дураками и плебеями, а дела их ничтожными и мелкими. Но я горю от постоянного внутреннего раздражения, и разрушительно на меня действует, что я внешне постоянно себя сдерживаю. Иногда мне кажется, что я кончу каким-нибудь уголовным преступлением, дуэлью или чем-нибудь подобным… Тебе не знакома еще моя необузданная ярость и моя способность к незаслуженному оскорблению близких. Я боюсь себя. Моя мягкость предательская, нет ничего хуже этих мягких эгоистов»[105].
Надо сказать, что знакомые Бердяева видели перед собой совсем иного человека, – интеллигентного, открытого для бесед и общения, заботливого к приятелям. Близкий друг Бердяева, Евгения Герцык, удивлялась, «насколько он умел быть терпимым, мириться с чужой правдой»[106], Андрей Белый отмечал, что «в личном общении он очень мягок, широк, понимающ»[107], что «в жизни он был терпеливый, терпимый, задумчивый, мягкий и грустно-веселый какой-то; словами вколачивал догмат, а из-под слов улыбался адогматической грустью шумящей и блекнущей зелени парков, когда, золотая, она так прощально зардеет лучами склоненного солнца»[108]. Сам Бердяев, писал позже о себе (уже для читателя, а не в исповедальных письмах), что для него нет ничего более чуждого, чем гордая манера себя держать и подчеркивать свое превосходство над «средними» людьми. Поэтому в письмах к Лидии, когда он признавался, что «самая страшная и самая глуюокая болезнь» его жизни – это гордыня[109], он действительно приоткрывал тщательно скрываемые тайники собственной души, о которых мало кто знал.
Есть в этих письмах и нотки высокомерия, которые вряд ли могли прозвучать из уст автора в разговоре с менее близким человеком: «Всегда у меня была уверенность в своих огромных, выходящих из ряда вон умственных силах и дарованиях и всегда я сознавал свое превосходство над другими людьми»[110], – писал Бердяев. Или – о том же, но другими словами: «всегда, всегда я считал себя человеком большого калибра, верил, что отмечен я перстом Божьим среди других людей, и этого сознания не могут уничтожить во мне никакие силы мира»[111]. В одном из писем, уже из Киева, Николай признавался: «У меня часто бывали припадки болезненного раздражения и неистовства, когда я поклонялся себе, как богу (все-таки
Там же. С. 222.
Там же. С. 224.
Е. К. Герцык. Н. А. Бердяев.// Бердяев: pro et contra. С. 49.
А. Белый. Центральная станция. // Там же. С. 57.
Там же. С. 59.
Письма молодого Бердяева. Публикация Д. Барас. //Память. Исторический сборник. Вып.4. – Москва-Париж: YMCA-Press, 1981. С. 238.
Письма молодого Бердяева. Публикация Д. Барас. //Память. Исторический сборник. Вып.4. – Москва-Париж: YMCA-Press, 1981. С. 229.
Там же. С. 239 – 240.
