был совершенно прав: Власа нужно было кормить мукой, а жаб – мучными червями, но поскольку пропала первая, постольку исчезли и вторые. Персиков оставшиеся 20 экземпляров квакш попробовал перевести на питание тараканами, но и тараканы куда-то провалились, показав свое злостное отношение к военному коммунизму. Таким образом, и последние экземпляры пришлось выкинуть в выгребные ямы на дворе института».
Но со временем все более-менее наладилось. И профессор Персиков (списанный, кстати, с известного врача-патологоанатома А. Абрикосова) смог даже заказать из-за границы ящик с яйцами, повлекший за собой невероятнейшие катаклизмы.
* * *
Впрочем, и без роковых яиц в Зоологическом корпусе было жутковато. Андрей Белый писал: «Смотрит глазом стеклянным косматейший зубр, иль раскинулись щупальцы спрута: присоски – в тарелочку». Знаменитый символист был тут свой человек и любил, присев на бивень мамонта, любоваться какими-нибудь саблезубыми тиграми.
Мандельштам же сообщал, что «в темном вестибюле зоологического музея на Никитской валяется без призору челюсть кита, напоминающая огромную соху».
Впрочем, в доме находили свой приют и люди, явно чуждые и мамонтов, и зоологии вообще. К примеру, в 1940 году тут, в квартире у знакомых жила поэтесса М. Цветаева. Она писала: «В комнате Зоологического музея, выходящей на университетский двор, вход через арку, колоннада на входе – покой, то благообразие, которого нет и наверное не будет в моей… оставшейся жизни». Марина Ивановна была, к сожалению, права – спустя всего лишь год она повесилась в Елабуге.
Да и Мандельштам оказался на Большой Никитской не случайно – он частенько гостил у приятеля, биолога Бориса Кузина. Именно в кузинской каморке было написано известное стихотворение:
Я скажу тебе с последней
Прямотой:
Все лишь бредни, шерри-бренди,
Ангел мой.
Там где эллину сияла
Красота,
Мне из черных дыр зияла
Срамота.
Греки сбондили Елену
По волнам,
Ну а мне – соленой пеной
По губам.
В то время Мандельштам и впрямь был нищ. Кузин вспоминал: «Чаще всего… у Мандельштамов не было денег. Не на что было есть, курить. Негде бывало жить. Но было постоянно и еще нечто, несравненно более тяжелое для поэта. Обиды и неудачи в отчаянной борьбе за свое выявление, за аудиторию. Обо всем этом не мог не идти разговор при наших поч-ти ежедневных тогда встречах. Но я не могу припомнить ни одного самого мрачного момента, в который нельзя было бы ожидать от О.Э. остроты, шутки, сопровождавшейся взрывом смеха. Не помню, чтобы я сам когда-либо чувствовал, что собственное мое остроумие неуместно при обсуждении невеселых положений. Шутить и хохотать можно было всегда. Был у нас даже особый термин „ржакт“ (от глагола „ржать“) – для обозначения веселого и самого разнообразного
