но он не сразу понимает откуда. Может быть, журналист, этого всегда стоит опасаться; через рекламный отдел издательства к нему уже не раз попадали его же собственные высказывания, сделанные в доверительной замкнутости библиотечного зальчика, но полностью искаженные и вырванные из контекста бесплатной местной газетенкой. «Я и не знал, что ты так относишься к расизму (или к движению в защиту окружающей среды, или к родам на дому)», – от руки писал на вырезке его редактор или какой-нибудь дежурный сотрудник рекламного отдела. Да, он и сам не знал, что относится так. Примерно так, но все-таки иначе.
Когда он открывает «Год освобождения» на первой странице, у него слегка кружится голова. Каждый раз, снова и снова, такой расклад: чем дольше он читает вслух, тем меньше пустой болтовни ему приходится терпеть, причем как от публики, так и от себя самого. Как вы пришли к такой идее? Вы пишете по утрам или днем? На компьютере или от руки? Что вы думаете о подъеме правого радикализма в Европе? Ваша жена читает ваши книги первой?
Между тем он может представить себе и ответы. Он всегда остается вежливым. Он скользит взглядом по лицам слушателей. В последнее время он иногда фантазирует о грузовике с открытым кузовом, который на середине его выступления приезжает всех забрать. Спокойствие, спокойствие, ничего не случилось, это только учения, вас эвакуируют ради вашей же безопасности. Потом задний борт поднимается и грузовик уезжает из города. На лесной поляне все должны выйти. Спокойно, граждане, не оглядываться, спокойно проходите до опушки. И лишь когда перед ними откроется свежевыкопанная яма, они поймут, что должно произойти.
«Я пишу от руки, – говорит он. – Мне нужно чувствовать, как слова струятся по моей руке». Он слышит свою речь, как будто за него отвечает кто-то другой. Представитель или пресс-секретарь. Он начинает читать. С первой же фразы у него возникает ощущение, словно это не его текст, а чей-то чужой. Такое ощущение возникает у него все чаще, но это происходит в кабинете: он перечитывает то, что сам написал месяцы назад, и каждое слово вдруг становится новым. Более того, он не может вспомнить, что когда-то писал этот текст. Это одно из преимуществ старости. Забывать. Что-то старое снова кажется свежим уже на следующее утро. Но тут нечто иное. Он читает фразы о группе участников Сопротивления, лежащей в засаде за железнодорожной насыпью, описание пейзажа и восхода солнца; читает об утке, крякающей вдалеке, – и все это звучит не просто как текст другого писателя, а как текст писателя, с которым он не хочет иметь ничего общего. Какое нытье, думает он, и опять эта война. Сопротивление в Нидерландах, какая тоска. Иногда, читая исторические труды о Второй мировой войне, он ловит себя на тайной надежде, что немцы хоть раз победят. Как будто это фильм, конца которого еще не знаешь. Или, во всяком случае, конца которого не помнишь. Он листает книгу и разглядывает фотографии немецких солдат, марширующих по русским степям. Форма сидит на них аккуратно, мундиры пока чистые. В последние
