страждут и гибнут от корыстолюбия злодеев, где никто не стыдится сообщества и дружбы с негодяями, только бы у них были деньги? Где духовенство не знает и не понимает своих обязанностей, ограничиваясь механическим исполнением обряда и поддерживанием суеверия в народе для обогащения своего? – Постояв несколько времени, как бы ожидая ответы на все поставленные вопросы, Александр Иванович снова занял своё место. – И что же, – спросил он, – действительно многие под подозрением? – Александр Иванович страстно желал знать все подробности, какие только можно добыть от приезжего из столицы человека, но сознание своей должности несколько сдерживало его.
– А что вы скажете, если доложу вам, что нет почти ни одного семейства знатного, богатого, образованного, которое не имело бы в заговоре своего представителя?
– Mon Dieu! – вырвалось у Александра Ивановича.
– Впрочем, говорят, будто бы Государь даже выразился, что удивит и Россию, и Европу.
– Чем же-с?
– Своим милосердием.
Александр Иванович посмотрел на своего визитёра долгим серьёзным взглядом, он решал возможность такого оборота.
– Молодёжь, – вздохнул Фёдор Евстафьевич. – Но и судить их строго не приходится. Кто из нас в молодые годы не был преисполнен благородных порывов?
Возразить на это Александр Иванович не нашёлся и ограничился тем, что только скорбно помолчал.
– Верно ли говорят, что адмирал Сенявин снова вступил в службу?
– Именно так, – подтвердил Фёдор Ефставьеич. – Государю угодно было призвать его из имения и вверить главное командование над Балтийским флотом.
"Вот это кунштюк!", – чуть было не сорвалось у Александра Ивановича.
– А не удивительно ли, – продолжил Фёдор Евстафьевич, – что злоумышленники, задумав зло против правительства и лично против Государя, находились в его службе, в чинах, получали жалованье, ордена, денежные и иные награды? В одном отношении этот Рылеев стоит выше своих соучастников – решившись действовать против правительства, он перестал пользоваться его пособием и милостию, перейдя из Уголовной палаты в правление Российско-Американской компании.
– Это какой же Рылеев? Не тот ли поэт, который пустил этот стишок…
– Да, да, он, – подтвердил Фёдор Евстафьевич и проговорил стишок вслух: – Царь наш немец прусский, Носит мундир узкий, – Ай да царь, ай да царь, Православный государь.
Александр Иванович выслушал стишок, улыбаясь одновременно горько и насмешливо. Зло сощурив глаза, он тоже ответил своему посетителю стихом:
Ты хитрейший санкюлот,
Хуже всех французских.
Девяносто третий год
Готовил для русских.
Фёдор Евстафьевич только поморщился.
– Сие всеобщее неудовольствие, – снова заговорил он, – сия преклонность к горестным
