видели этих славных монахов-бенедиктинцев, что хотели воспользоваться набегом англичан, чтобы не платить то, что причитается приору. Я велю дать им взамен прежнего новый эмалевый крест и три позолоченные чаши, они все это сами отдали англичанам, чтобы те их не разграбили вконец, и они смогут выплатить свой аннуитет.
В простоте душевной они надеялись смешаться с толпой жителей противоположного берега Вьенны, где наемники принца Уэльского и впрямь все разграбили, уничтожили, спалили, как мы сами видели нынче утром в Шираке или в Сен-Морис-де-Лионе. И особенно в аббатстве Лестерп, где монахи оказались доблестными воинами. «Наше аббатство хорошо укреплено, вот мы и будем его защищать». И они завязали битву, эти монахи, показав себя настоящими отважными людьми, тем паче что их никто в бой не посылал. Много их полегло на поле брани, вели они себя куда более благородно, чем немалое число рыцарей, коих я знавал лично.
Если бы все французы были столь же безудержно смелыми… И в своем сожженном чуть ли не дотла аббатстве эти славные люди нашли еще возможность накормить нас вволю, да так вкусно все приготовили, что меня сон сморил. А вы заметили, каким святым весельем сияли их лица?.. «Наши братья полегли в бою! Мир праху их; Господь Бог по великой милости своей упокоил их души… А нас Он оставил на сей земле. Чтобы мы могли творить добрые дела… Наш монастырь наполовину разрушен? Вот и представился нам случай сделать его еще прекраснее!..»
Знайте же, племянник, хороший монах всегда весел. Я не слишком-то доверяю чересчур суровым постникам с вытянутой физиономией, с горящими близкопосаженными глазками: так и кажется, будто они все время косятся в сторону ада. А те, кому Бог оказал наивысшую честь, призвав их Себе на служение, просто обязаны быть на людях жизнерадостными; их долг – быть всем другим смертным примером, и таков же их долг вежливости.
Равно как и владыки земные, коли Всевышний вознес их над всеми людьми, обязаны всегда и во всем уметь властвовать над собой. Мессир Филипп Красивый был образцом подлинного величия, и величие это предписывало ему, чтобы никто и никогда не видел его во гневе и в печали он не лил слез.
После убийства Карла Испанского, о чем я вам вчера рассказывал, король Иоанн доказал, и притом самым жалким манером, что он не способен обуздывать свои страсти. Жалость не то чувство, какое должен внушать окружающим король; пусть лучше считается, что сердце его наглухо закрыто для печали. А наш король целых четыре дня не мог без запинки выговорить слово, не мог даже сказать, что, мол, хочет есть или пить. Он бродил по своим покоям с заплаканными, красными глазами, никого не узнавал, потом вдруг прекращал свое хождение, чтобы вволю нарыдаться. Бесполезно было обращаться к нему с каким-нибудь делом. Если бы неприятель вздумал ворваться во дворец, короля можно было бы взять голыми руками. Когда скончалась его супруга, мать его детей Бонна Люксембургская, он и вполовину
