насквозь свою глухоту.
– За что-о-о?! Почему-у-у?! Что это зна-а-ачи-и-ит?! Не хочу-у-у-у!
Через какое-то время Даниэль почувствовал, что надорвал горло. Он перестал кричать и, уткнувшись лицом в траву, горько, зло и безнадежно плакал, подвывая. Плакал, пока не уснул.
Пробуждение принесло новую волну отчаяния. Помимо того, что Даниэль был измучен болью, голоден, от него исходил плохой запах, – он несколько раз уже непроизвольно помочился, – он содрогался от мысли, что в Москве остались в неопределенной незавершенности важнейшие дела, которые требовали его срочных распоряжений, и если эти распоряжения в ближайшее время не будут выполнены, то случится что-то непоправимое, чего нельзя допустить. Почему-то он не мог вспомнить подробно, что именно осталось незавершенным, но он точно помнил, что это было очень важным для него и для других людей, и невозможность закончить эти дела страшно угнетала его. Внезапно он со всей очевидностью осознал, что даже не может сообщить никому, где он и что с ним, и главное – неизвестно, когда он сможет отсюда выбраться, и сможет ли вообще. Тогда у него случился приступ удушья на нервной почве. С огромным трудом он сумел преодолеть его, вернее, дождаться, пока дыхание не выровняется, поскольку понял, что выбор такой – или он задохнется, или он будет выравнивать дыхание. Подобные астматические спазмы повторялись, как только Даниэль начинал слишком сильно нервничать. Он пытался запретить себе думать. Страх перед удушьем стал сильнее, чем беспокойство о незавершенных делах. Но стоило ему сказать себе «не думай», как мозг предательски вызывал в памяти именно то, о чем нельзя было думать, а ожидание приступа немедленно провоцировало его начало.
Физическое состояние Даниэля становилось все хуже, он слабел, ему уже не хватало сил, чтобы пытаться сесть или немного повернуться. Он лежал, весь мокрый, на примятой и пожухлой под ним траве, не кричал и не звал на помощь, лишь иногда начинал бесслезно плакать, кривя рот, но все чаще впадал в апатию, и уже не плакал, а только постанывал или тихонько скулил. Вскоре он и в самом деле перестал вспоминать о делах, о Москве, похоже, он смирился со своим положением и ни о чем не думал, находясь постоянно в полузабытьи. Иногда он открывал глаза и тускло смотрел на синее небо, на проплывающие облака. Потом глаза его снова закрывались, и он погружался в дремоту. Возможно, он уже приготовился к полному угасанию и покорно ждал, когда это произойдет.
Однажды сквозь матовую, словно запыленную, темноту его полусна вдруг проступило желто-оранжевое пятно. Он с трудом чуть разомкнул веки, и в глаза ему ударил яркий солнечный луч. Он зажмурился, в глазах защипало, как будто в них брызнули апельсином. Но момент столкновения взгляда с солнечным лучом подействовал на него, как разряд тока. Его мозг вдруг ожил, и в голове Даниэля отчетливо сформировалась мысль – «если я здесь умру, никто никогда не узнает об этом». А потом одна за одной последовали другие мысли «А я никогда не узнаю,
