Вчера на нас напали, – зачастила Вера. – Трое, представляете? Мой Коля раскидал их, и мы убежали. А у них были ножи. Меня колотит до сих пор.
– Надоели уркаганы, ворье, жулье, хулиганье, – заворчал Тарас. – Житья от них нету. Каждый день: если не кража – так разбой, не разбой – так убийство, не убийство – так изнасилование. Людей не хватает, чтоб переловить паскудников. Будь осторожен, Викинг, при встрече с ними, а то тебя без разборок посадят, если кого нечаянно покалечишь.
– Давайте о чем-нибудь хорошем? – предложила Майя.
Николай по возможности теперь встречал Веру, строго-настрого приказав нигде не задерживаться после работы, если идет домой одна. Однако месяц прожили без приключений, оба стали забывать ночное происшествие.
Пахомов вернулся в начале сентября, занятия в институте еще не начинались – студентов отправили на различные работы поднимать хозяйство. Он крайне удивился, что Николая не приняли в институт, обещал узнать истинную причину и, если получится, устранить ее.
Николай зашел к нему через неделю, честно сказать, уже не хотел знать правду, подозревая, что она ему не понравится. Пахомов выглядел уставшим, собственно, из Ялты он вернулся тоже усталым, словно не отдыхал вовсе. Жил он один в большой квартире, если не считать домработницы Нюши – простой малограмотной женщины из деревни, в которой у нее никого не осталось. Да и проживала она скорей всего на птичьих правах, у деревенских не имелось даже паспортов, впрочем, ее это не беспокоило, она не раз говорила: «Похоронят и без пачпорта». Пахомову было пятьдесят пять (столько же исполнилось бы и отцу Николая), выделялся он непропорционально большой головой на щуплом теле и непропорционально длинными руками. Возможно, такое впечатление создавалось из-за согнутых узких плеч, которые никогда не распрямлялись.
– Нюша, принеси водки! – крикнул Пахомов, приглашая Николая в кабинет. Его мрачность бросалась в глаза, мрачность и опустошение, которые свойственны разочаровавшимся и сломавшимся людям. Он тут же признался: – Нечем порадовать тебя. Садись.
Николай уселся на кожаный диван с большими круглыми подлокотниками, Пахомов в кресло. Старушка, смешно переваливаясь на хромой ноге, принесла водку, закуску. Выпили по рюмке и не закусывали.
– Тебя не приняли, потому что ты сидел, – после долгой паузы с нотками негодования, нет, возмущения, сказал Пахомов. – Все, кого выпустили за эти два года, приравниваются к уголовникам.
– Но я не уголовник.
– Об этом ректор ничего не хочет слышать. Политический – звучит для него еще опасней.
– Я даже не политический, – усмехнулся Николай, закуривая.
– Он считает, сидят две категории: уголовники и политические. Горько. Я ничем не могу помочь, я бессилен. Очень горько. Сейчас, когда прожил достаточно много, чтобы осмыслить наш век, прихожу к выводу: моя жизнь прошла в бессилии. Я ничего не значил. И не значу. Меня не посадили, а я всегда ждал этого, каждый день ждал, особенно по ночам. Сколько это ожидание забрало сил, ума,
