поглядывая на мальчика, принимались клевать на более почтительном расстоянии.
Джуд кружил трещетку до того, что рука его онемела. Наконец его сердце смягчилось и уступило упрямству голодных птиц. Грачи, подобно ему самому, жили в свете, который не нуждался в них. Зачем будет он отгонять их от корма? Мальчик все больше и больше видел в них своих друзей и воспитанников, – единственных друзей, на которых он мог положиться, так как грачи были хоть сколько-нибудь заинтересованы в нем, между тем как тетка часто говорила ему, что ей до него нет дела. Он перестал трещать, и птицы снова уселись клевать.
– Бедные, милые птицы! – проговорил вслух Джуд. – Должны же вы иметь себе какую-нибудь пищу. Добра тут довольно – на всех хватит, и вам, и хозяину. Фермер Траутхэм в состоянии прокормить вас. Кушайте же, мои милые грачики, наклюйтесь себе на славу!
Грачи уселись и принялись за свое дело, а Джуд любовался их завидным аппетитом. Сознание общей беззащитной доли невольно пробуждало в одиноком мальчике сострадание к этим гонимым птицам.
С этими мыслями он сел на корточки, отбросив в сторону трещетку, как орудие коварное, равно обидное и для птиц, и для него самого, их покровителя. Вдруг он почувствовал сильный удар по спине, сопровождавшийся знакомым звуком, напомнившим его испуганному воображению противную трещетку. Птицы и Джуд всполошились одновременно, и изумленным глазам мальчика представилась важная фигура самого Траутхэма. Красное лицо его злобно уставилось на жертву, скорчившуюся от страха и боли, а рука размахивала подхваченной трещеткой.
– Так ты вот как, дрянной мальчишка! Кушайте – говорит, милые птички, а? Ешь какой добряк нашелся – кушайте! Я вот спущу тебе штаны да и посмотрю, как ты тогда у меня запоешь! – Кушайте, милые птички! Да еще ты смел болтаться у учителя, вместо того, чтоб явиться сюда к своему делу, а? Это так-то ты зарабатываешь свои шесть пенсов в день за пугание грачей с моего поля!
В то время как в ушах Джуда раздавалась эта крикливая ругань, Траутхэм схватил его за руку и гоняя кругом себя, снова стал бить по спине его же трещеткой, так что эхо отдавалось в поле от ударов, сыпавшихся на беднягу при каждом обороте.
– Ой, ой, ой, не бейте, сэр, ради Бога, не бейте! – вопил кружившийся мальчик, перед глазами которого поочередно мелькали холм, скирд, плантация, тропинка, грачи. – Я… сэр… я ведь думал, что ничего… что тут много, и грачи могли маленько поклевать – и вам не будет убытка, сэр – да и м-р Филлотсон учил, чтобы я был жалостлив к животным… Ой, ой, ой!
Это простодушнее объяснение только пуще взбесило фермера, и он продолжал истязание с удвоенным ожесточением.
Наконец, Траутхэн утомился, бросил дрожащего мальчика, вынул из кармана шестипенсовую монету в уплату за его дневную работу, приказав ему убираться домой и никогда не попадаться ему на глаза на этом поле.
Джуд отшатнулся и пошел по дороге, заливаясь слезами, –
