время отпугнули зверей, да те, видать, поняли, что зарядов у людей немного, стали подступать сызнова. И выли, мерзавцы. Тут опять подкрались сумерки. Платон Филиппович и Василий сожгли всю солому из розвальней, да волков это не шибко напугало. Голодные были, а голод – он сильнее страха. Люди поняли, что выход один – отдать зверям лошадей. Василий, стреляя с левого локтя, правой рукой вынул тяжелый, как меч, нож, отчаянными взмахами обрубил постромки. Лошади, набравши от ужаса последнюю силу, рванули через глубокий снег. Волки за ними. И… не вернулись. Видать, хватило хищникам конской добычи. А Максаров и Василий съежились в розвальнях под тулупами, моля Бога, чтобы не оставил их своей милостью.
Он не оставил… К ночи пробилась по занесенному тракту почтовая тройка из Тобольска, подобрала полузамерзших путешественников, отогрели их на ближней станции, что по старому обычаю именовалась «яма».
После того случая оба сильно хворали – и Платон Филиппович, и Василий. С жаром, с натужным кашлем. Ну, потом поднялись все же. Только купец поднялся окончательно, будто не бывало простуды, а у помощника его в груди затаилась болезнь и весной показала себя снова. Максаров немало потратился на лучших докторов, да, видно, такая судьба была у Василия – в мае схоронили. Платон Филиппович ходил сам не свой, а про Аннушку и говорить нечего – месяц была в беспамятстве. Потом отошла, конечно, – жить-то надо. Одна у нее осталась радость, одно утешение – годовалый Гришенька. Но оказалось, что это утешение не окончательное лекарство. Стала Аннушка чахнуть и через год скончалась от той же болезни, что и муж. Перед смертью Христом Богом просила хозяина не оставить Гришеньку.
Платон Филиппович сказал с деланой суровостью:
– Ты, Анна, обожди раньше срока накликать на себя кончину, грех это… А ежели что, помни: Гриша для меня – родной. Я и перед мужем твоим в том крест целовал…
Гриша и в самом деле жил в семье именитого купца, как свой, как Максаров. Правда, оставался Булатовым, но разницы в том не видел. Разве что порой мальчишки окликали его по сделанному из фамилии прозвищу – Булат. Да порой и дядечка Платон, покачивая головой на излишнюю резвость приемыша, вздыхал:
– Булат ты и есть, лихой татарчонок…
Но, по правде сказать, в Грише не было заметно татарской крови. Весь он оказался в мать – русый, светлоглазый, нос сапожком. Впрочем, и среди бухарцев немало встречалось таких… Лишь изредка, в сердитые минуты, серые с карими пятнышками глаза его щурились и бросали колючие проблески, будто у какого-нибудь лучника из племени Кучума.
Но сердился он редко, нрава был покладистого, а если и баловался порой, то ведь так оно и положено по мальчишеской природе. С четырьмя девочками жил в согласии, будто с настоящими сестрами. А когда появилась пятая – Лизавета-красавица, – возился с ней не меньше, чем Аглая, Оленька, Танюшка и Катенька.
Здесь пора сказать, что Лизавета была не родная сестра четырем старшим, а
