уходит. Глаза его вылезли из орбит и увидели камень эстакады так ярко, будто был день, и сверкало солнце. Глаза были залиты солнцем. Напряжение было таким, что фал врезался в кожу, и она лопнула, как бумага, оголив красное тело мышц. Стало горячо-горячо. Из глаз потекла кровь. Но этого времени оказалось достаточно – он увидел опору для ног, сначала для левой, потом – для правой. Схватился за шмайсер, ладонь мигом примерзла к металлу или стала металлом. Высоко над головой была дырка в небо, ветер в этой дыре хлопал, как хлопает на ветру парус, и пищал, как пищит мачта, ломаясь и улетая с разорванным парусом. Небо опускалось и поднималось, опускалось и поднималось. Пульс колотился, как поезд по стыкам стальных рельс. Очень хотелось в небо. Казалось, оно спасёт. Казалось, чем выше, тем безопаснее, лучше, чем рядом с водой, бешено бьющей по скальному берегу. Звуки множились эхом, камнепадом и водопадом. Шептали, роптали, гремели, стихали… Бегучие струи терлись о камень, слизывали песчинки и гладили, шурша крупицами льдинок. Струи бежали мимо, камень врастал в лёд, песчинки тонули в воде… Звуки плескались и били по нервам. Волна обвивала змеей и тянула вглубь. Глупо! Глупо утонуть рядом с берегом! Тело хотело жить. Сознание хотело смеяться. Страх коченел от холода, скрипел зубами, шептал задрожавшей челюстью: «Что? Смешно умирать под причалом, как мусор у печки! Смешно? А ты не увидишь смерти… Не бойся… Не успеешь понять… Сознание – не увидит… Рождаются криком, а умирают тихо…». Молодой вмерзал в лёд, без мыслей и без сознания – он стал вбитым в стену гвоздём, и застыл – гвоздём. Он был гвоздём… Завис над холодной бездной. Время уходит…
– Гвоздь! Гвоздь! Ты живой? Очнись, очнись, друг. Ты мне нужен… – Сознание возвращалось и опять насмехалось над молодым, он плохо понимал и плохо видел. Чемпион нависал над ним и дышал ему в рот, брызгал слюной и горячим шепотом: – Очнись! Мне одному вас не вытянуть… Молодой! Посмотри на меня! – Чемпион схватил горсть скрипучего снега и стал растирать ему лицо, раздирая в кровь… – Глотни, глотни снега! Гад!.. ничего не бывает вкуснее… снег… это небо, циркач! Смотри! Ничего нет вкуснее… Гадёныш, ты, а не Горыныч… Циркачёнок мой, съешь снега, прошу…
Циркач всё понимал и всё слышал, только видел немного слабее, чем прежде, а может, совсем не видел. Это только казалось ему. Он пробовал шевельнуть ногой, пальцем правой руки, которая сжата в кулак и держит горячий фал, мёртво, не вырвать… Левая тоже сжата в кулак, держит в кулаке что-то…
– Глотни снега, глотни… Вкусно? Н-н-на тебе снегом в лоб! Легче?
Циркачу стало легче. Он шепнул, не разжимая зубов:
– Как сгущёнка…
Реакция оказалось взрывной и громкой:
– Га-а-ад! Живой? Живой, гад! Притворялся? Отдай автомат! Кончай притворяться! Разожми клешню, падла! Как врежу сейчас между глаз, что бы знал – страховать надо мёртво! Слабак! Откуда слабаки берутся на мою голову? Отдай автомат! Где ты нашёл этот шмайсер? – Он вытягивал молодого наверх,
