киваю и сажусь за стол напротив нее. Кто-то бросил на него горсть конфет. Я беру одну, разворачиваю и кладу в рот; ирис плавится у меня на языке. Я надеюсь, что это не даст мне произнести то, что я не должна высказать.
– Ну и утро, – вздыхает Мэри.
– Ну и ночь, – отвечаю я.
– Да уж, ты же сегодня в две смены. – Она качает головой. – Бедная семья!
– Это ужасно. – Я могу не соглашаться с их убеждениями, но это не значит, что я думаю, будто они этого заслуживают. Потерять ребенка…
– Пришлось дать матери успокоительное, – говорит Мэри. – Ребенка отправили вниз.
Она благоразумно не упоминает при мне об отце.
Мэри выкладывает на стол бланк.
– Это простой протокол. Мне нужно записать, что официально происходило, когда у Дэвиса Бауэра случилась остановка дыхания. Ты была с ним в отделении?
– Я подменяла Корин, – отвечаю я. Мой голос спокоен, мягок, хотя каждый слог наполняет меня ощущением опасности, как приставленное к горлу лезвие. – Ее неожиданно вызвали в операционную. Ребенку Бауэров в девять сделали обрезание, и его нельзя было оставлять без присмотра. Ты тоже была с кесаревым, поэтому кроме меня некому было за ним наблюдать.
Ручка Мэри бежит по бланку, я не сказала ничего нового для нее или неожиданного.
– Когда ты заметила, что ребенок перестал дышать?
Я закручиваю язык вокруг конфеты. Засовываю ее за щеку.
– За секунду до того, как ты пришла, – отвечаю я.
Мэри начинает говорить, а потом закусывает губу. Она дважды ударяет ручкой о бумагу, потом с решительным видом кладет ее на стол.
– За секунду, – повторяет она, словно взвешивает масштаб и размер этого слова. – Рут, когда я вошла, ты просто стояла там.
– Я делала то, что должна была делать, – поправляю я. – Я не прикасалась к ребенку. – Я встаю из-за стола и застегиваю куртку, надеясь, что Мэри не видит, как дрожат мои руки. – Что-нибудь еще?
– Сегодня был тяжелый день, – говорит она. – Отдохни.
Я киваю и выхожу из комнаты для персонала. Но вместо того, чтобы спуститься на лифте на первый этаж, я углубляюсь в недра больницы. В морге, в слепящем свете люминесцентных ламп, я моргаю, чтобы глаза привыкли. Интересно, почему ясность всегда такая чертовски белая?
Он здесь единственный мертвый ребенок. Конечности у него еще гибкие, кожа еще не напиталась холодом. На щеках и лодыжках у него крапинки, но это единственное указание на то, что он не является тем, чем кажется с первого взгляда, – чьим-то любимым малышом.
Я прислоняюсь к стальной каталке и беру его на руки. Я держу его так, как держала бы, если бы мне это было разрешено. Я шепчу его имя и молюсь за его душу. Я приветствую его в этом расколотом мире – и на одном дыхании прощаюсь с ним.
Кеннеди
Ну и утречко выдалось!
Во-первых,
