что его подавали в пакетиках. Ну, в дешевых кафе, в офисе, в студенческой компании – это понятно. Но даже в приличном ресторане приносили чашку с кипятком, в которой болтался, закрашивая воду рыжим цветом, пакетик на шнурке. Я очень любил хорошо заваренный чай, и мне казалось, что пакетики – это неправильно.
Но вот однажды я попал в очень дорогое место. Там официанты были в смокингах. И многие гости тоже – ну просто чистый Честертон.
В меню я увидел: «Чай – 6 долларов». Ого, думаю, вот это да. Вот тут мне принесут человеческий чай, за такие-то деньги.
Заказываю. Официант спрашивает:
– Зеленый, черный, травяной?
Вот, думаю, серьезное место, серьезные люди.
– Черный.
Пообедали. Вижу, чай несут. Поднос, закрытый белой салфеткой.
Официант ставит поднос, медленно откидывает салфетку. На свет появляется сверкающий серебром чайничек. Потом – красивая фарфоровая чашка. И наконец – квадратная фарфоровая плошка. А в ней – пакетик чая.
Официант изящным движением опускает пакетик в чашку и льет туда кипяток из серебряного чайника.
На родине, впрочем, видел картинку не слабее.
Кафе. Приятный полумрак. Из дальнего угла доносится кофейный запах. Подхожу. Чашечки. Джезвы (они же турки) с длинными ручками. Поднос с раскаленными углями. Лоток с горячим песком. Просто грезы Востока. Бармен спрашивает:
– Вам кофе на песке? Или на углях?
– На углях! – говорю после некоторого раздумья. Потому что кофе на песке пил не раз. А вот на углях не приходилось.
Бармен берет джезву, ставит ее на угли. Через полминуты снимает. Ставит на барьер. Берет чайную ложку. Зачерпывает растворимый кофе из банки. Сыплет его в джезву. Размешивает там. Потом выливает этот кофе на углях в чашку и подает мне.
старинный вальс «Осенний сон»
Трудности перевода
Лет десять-пятнадцать назад рассказывала одна замечательная киноактриса: «Утром принарядилась, подкрасилась, выхожу из дому. Уйма дел, опаздываю, нужно такси. Долго не могу поймать машину. Наконец останавливается старая разбитая „Волга“. Водитель – такой же скрипучий старик. Едем, он что-то бормочет, косится на меня. Вздыхает. И говорит:
– Что, мать, не снимают тебя совсем?
Боже! Он меня узнал! Мало этого – он смотрит кино, он смотрит нынешние кошмарные картины, и он заметил, что меня там нет! Я растрогана почти до слез. Первое желание – пожаловаться на ужасную актерскую судьбу в эти безумные годы. Но странная корпоративная гордость вдруг поднимается во мне. Мне хочется защитить наше кино, несмотря ни на что.
Я говорю:
– Да, правда. Почти не снимают. Но надо понять ситуацию. Сейчас старое производство сломано, новое еще не налажено. Плюс к тому огромные финансовые трудности.
Он по-доброму так улыбается:
– При чем тут
