неожиданно для меня он <Л. Д. Троцкий> остановился в этой связи на Максиме Горьком, характеризуя роль Максима Горького как совершенно исключительную в смысле его влияния не только в Советском Союзе, но прежде всего за границей, указывая на его чрезвычайную близость к Сталину и на то, что высказывания Максима Горького самым определенным образом отталкивают многих сторонников Троцкого из европейской интеллигенции от него, приближая их к позиции руководства партии. И в этой связи он пришел к выводу и прямо мне сказал о необходимости устранить Горького, сказал те самые слова, которые здесь приводились, о необходимости физического уничтожения Горького во что бы то ни стало. Такая была директива.
Вышинский. Вы ее передали?
Бессонов. Да. Вскоре после этого, осенью 1934 года, я был в Москве и подробно рассказал об этом разговоре Пятакову [2]» (Судебный отчет. С. 60).
Прочитайте еще раз внимательно то, что сказал на суде Бессонов. Весь строй этой речи, ее стилистика – обилие сложноподчиненных конструкций, причастных и деепричастных оборотов – показывают, что произнести такую речь устно не может даже архиграмотный человек. Такой длинный регламентированный период речи мог быть только заранее написанным, а на суде, скорее всего, зачитывался по бумажке.
Троцкий, который уже полтора года оправдывался в прессе, отвергая обвинения по процессам 1936 и 1937 годов, на этот новый выпад Вышинского отреагировал мгновенно. Уже 2 марта 1938 года он написал заявление «Четыре врача и три жертвы» (опубликовано 4 марта в газете «Нью-Йорк Таймс»), в котором говорилось: «Четыре врача на скамье подсудимых обвиняются в убийстве двух советских сановников, Куйбышева и Менжинского, и писателя Максима Горького <…> Самым поразительным является <…> включение в список «убитых» Максима Горького. Как писатель и человек, он пользовался широкими симпатиями. Политиком он не был никогда <…> В книжке «Письмо старого большевика», вышедшей на разных языках в течение последних лет [3], высказано было предположение, что Горький был отравлен ГПУ ввиду его возраставшего сопротивления сталинскому террору. Что Горький скорбел, жаловался и плакал – сомнения нет. Но отравление Горького ГПУ я считал и считаю невероятным <…> Смерть Орджоникидзе вызвала такие же слухи и подозрения <…> Немедленно же после ареста доктора Левина, начальника кремлевской больницы, в заграничную печать проникло сообщение о том, будто именно Левин объяснил смерть Орджоникидзе отравлением <…> Имена остальных трех врачей не назывались раньше в этой связи. Но весьма вероятно, что разговоры о причинах смерти Орджоникидзе велись именно в среде кремлевских врачей. Этого было слишком достаточно для ареста <…> Реплика ГПУ проста: “Вы подозреваете, что Орджоникидзе отравлен? Мы подозреваем, что вы отравили Куйбышева, Менжинского и Горького. Вы не хотите признаний?! Мы вас расстреляем немедленно. Если же вы признаетесь, что совершили отравление по инструкциям Бухарина, Рыкова или Троцкого, то можете надеяться на снисхождение”» [4].
К этому времени Георгий Леонидович Пятаков (1890–1937) был уже расстрелян, и ни подтвердить, ни опровергнуть показание бывшего сотрудника советской торговой миссии в Берлине С. А. Бессонова (1892–1941) не мог. Отметим: Пятаков был женат на дочери Николая Захаровича Васильева (1868–1901), друга Горького.
Речь идет о публикации: Как подготовлялся московский процесс. Из писем старого большевика // Социалистический вестник. 1936. № 23–24. 22 декабря; 1937. № 1–2. 17 января. Она была переведена на многие иностранные языки.
