переспросил старик. – А чего – евреи? У нас их нету. Нету у нас евреев. Никого. Два татарина живут за линией. И цыгане на бричке. А евреев у нас нет. И слава богу. Мы их знать не знаем, что это такое.
– Да уж молчи ты! – прикрикнула старуха. – Он же над тобой смеется. Грамотный стал. Вот надо было его в детстве не баловать. Библиотекарша ему, видите, нравилась. А простую какую девушку из семьи? Это ему зазорно. Титьки у этой библиотекарши не так устроены. Да простая девушка разве грибов не насолит? Грядку не вскопат? Скотину не уберет? Родителям на старости картошку поможет засыпать. Как будто он не знает, что тому – поставь, тому – поставь, почтальонше и той стакан налей! А за деньги-то его что теперь купишь? Быка безрогого.
Старушка заплакала. Старик сумрачно смотрел на нее, смотрел…
– Ты, Иван, не слушай ее, – вполголоса сказал он. – Ты вообще никого не слушай. Человек другому советует только во вред. Потому что польза ближнему – тебе убыток. Количество всего одинаковое. И это количество люди между собой таскают, делят. Своего близкого легче всего обмануть, ударить. До дальнего-то дотянись. А в близкого можно даже прицелиться.
– Прости меня, отец! – сказал Иван, и заплакал.
Лежа
При всей любви
Запоминание всегда вызывало во мне страх: злобная агрессия в мой мозг. Не хочу! Ничего не хочу запоминать! Пусть само остается, если хочет.
При всей моей любви к народу – если он что-то запомнил, то ничем уже этого не выбьешь.
При всей любви к человечеству, как единственным своим разумным родственникам, разума особого в нем я увидеть не могу. Есть кое-какие запутанные и таинственные знания, то там, то тут, но они враждебны друг другу, поэтому не могут называться знаниями. Нет никаких знаний. Один только подарок судьбы: висим мы гроздьями, как виноград, – и падаем в пыль.
При всей любви к прошлому остаются узелки, островки, заплатки – как угодно – доверчивости к миру, в котором появился так случайно, так вдруг. Кто-то защитит, кто-то укроет от дождя, снега, молнии, чужих людей. Убийство детей самый страшный грех – бей уж меня, что ли. Хотя я тоже ребенок.
Я люблю до сих пор представлять себя заваленным подарками. Все меня любят – и я всех люблю. Какое это лучезарное состояние! Такое же острое, как вожделение, но легкое, шипучее, нежное.
Но при всей любви к людям их обязательно надо любить на расстоянии, чуть в стороне, как бы участвуя в их жизни и не участвуя в ней.
Не участвуя в распределении ее даров. Во всех очередях надо пропускать тех, кто хочет взять без очереди. Пусть берут. Если не хватит, то можно представить, что очередь была за бесполезным или даже вредным, опасным товаром. Да и за чем стоять-то?
При всей любви к женщинам (искренней и бескорыстной) в очереди за ними стоять ужасно гадко.
При таком отношении к ним (женщинам) становятся бессмысленны все остальные
