пылает.Ему, однако, возразил какой-то – не то эретриец, не то эрифреец, школьный учитель:
– Сам ты, Софокл, поэт хороший, но все же Фриних совсем неудачно назвал ланиты красавца пурпурными. Ведь если бы живописец раскрасил пурпуровой краской щеки этого мальчика, он вовсе не показался бы нам прекрасным. Не следует, значит, сравнивать прекрасное с тем, что не прекрасно.
Софокл улыбнулся на замечание эретрийца и ответил:
– Значит, тебе не нравится и слово Симонида, пользующееся большим успехом у эллинов:
Дева же песнь звонкую льет,
Красотка, из пурпурных уст.
Да и тот другой поэт (Пиндар), что назвал Аполлона златокудрым; ведь если бы живописец изобразил кудри Аполлона золотыми, он бы этим испортил всю картину. Не одобришь ты и «розоперстой»: ведь если кто окрасит пальцы в цвет розы, он представит нам руки красильщика, а не прекрасной женщины.
Тут все засмеялись; эретриец нахмурился после этого урока, Софокл же опять обратился к мальчику. Тот хотел мизинчиком удалить перышко с чаши; Софокл же его спросил, видит ли он перышко.
– Вижу, – ответил мальчик.
– Так сдунь его, чтобы не замочить пальца. – А когда мальчик наклонился к чаше, он приблизил чашу к своим устам, чтобы этим самым приблизить и его голову к своей. Когда она была совсем близка, он обнял его рукой и поцеловал.
Тут все со смехом стали рукоплескать, громко выражая свое удовольствие, что он так ловко залучил мальчика.
– Я учусь стратегическому искусству, друзья, – ответил Софокл, – ведь Перикл говорит про меня, что я стихи писать умею, а начальствовать войском – нет. Но, кажется, эта стратегема вышла удачной?
Так-то он за вином был очень занимателен и в словах и в делах; но в политике он не был особенно находчив и деятелен, а таким же, каким мог быть любой честный афинянин.
Таков этот случайно дошедший до нас листок из дневника Иона; читатель сумеет, надеюсь, отвлечься от неизбежных условностей времени и по достоинству оценить добродушный юмор, проявленный поэтом в описанной маловажной, но характерной сценке. Как видно из нее, он обладал в полной мере также и последним из четырех даров, прославленных народной мудростью эллинов в вышеприведенной застольной песенке, – и нам делается еще понятнее суждение о нем его безымянного биографа; «Обаятельность его нрава была такова, что он везде и всеми был любим».
Десятилетие, начавшееся с удачной для афинян самосской экспедиции, было эпохой наибольшего влияния Перикла и наибольшего блеска руководимых им Афин; но вскоре после него наступило его быстрое и стремительное падение. Можно подумать, что дружба с трагической музой не сошла ему даром: она и его кончину запечатлела печатью трагизма. И над ним тяготело наследственное проклятье: по своей матери он происходил из славного в афинской истории рода Алкмеонидов – тех Алкмеонидов, которые к исходу VII
