on>1
Нежный, как змеиное «с-с-с», плеск весла, выскользнувшего из тяжёлой ночной воды, сопровождал возникший в лоне ручья световой блик Фаты, самого крупного из трёх спутников планеты Номер Семь, сменившей ныне имя, как щенок, переданный из рук в руки.
В неглубоком русле ручья, одного из многих, медленно, будто раздумывая, двигалась тишь-тишина. Тише всего на свете, тише вращения синего эллипса во мраке пройденного Мира.
От самых Врат – так казалось в сей предутренний час – от чёрного котёнка Плуто, прижавшего замёрзшие ушки, следуя Аллеей Великой Прогулки, мимо огородной зелени и топких пустошей Двух Дружков, и далее в некогда непроглядной, а ныне освещаемой световыми башнями на фотонных цепях, тьме – тихо струился покой.
Но то был покой сладкого и неверного сна, час ожидания – ибо ведь и чёрное тучное поле ожидает всходов брошенных драконьих семян.
И то была мысль над водой, над всем запутанным-перезапутанным разветвлением речушек, набухших весенними венами по всему Большому Долу, от Залива до Колыбели.
Мысль протянулась в ласковом воздухе Первых Ночей и, колеблемая дыханием воды, заключалась в том, что лучше этих ночей не будет.
До Ночей Последних.
С паром дыхания, сопровождавшим всякий звук, запел голос.
И был это низкий и тёплый голос, и наполнил он Дол. Огромная, в три градуса – покажи пальцами, сколько в тебе плохого (или хорошего) – тускло-оранжевая щека Фаты пошла морщинами, как от усмешки.
Фонарь на носу лодки качался, лодка скрипела – настоящее дерево! – а далёкий, заслоняющий южный горизонт остов Посадки выглядел камешком на обочине.
Внезапно голос прервался, словно поющий что-то узрел, и возобновился через минуту.
И был ответ. Между припевом и основною частью текста (довольно легкомысленного содержания) охотно поселилась главная гостья Путников – тишина. В тишине же кто-то, улучив нужный момент, рассмеялся.
Поющий умолк, и сильный всплеск засвидетельствовал, что лодочник, озираясь, ухватился за мачту.
– Энки. – Сказал откуда-то с невидимого бережка голос, принадлежавший либо упрямой женщине, либо избалованному ребёнку. Словом, все четыре слова можно поменять местами.
Снова всё затихло. К востоку, из громадного низкого облака вылезла маленькая голубая Леля – пальцами не покажешь – и сразу заторопилась к горному гребню, шестипало раскрытому в блёклом беззвёздном небе.
Лодка замерла – ни скрипа, ни плеска, ни голоса.
– Это золото. – Вдруг с лодки ответил тот, чьё имя прозвучало в ночи, – тщетно отыскивая в занавесом спущенной тьме знакомую фигуру. – Золото, Нин.
Зато она-то, вместе с младшей из Лун, Лелей, увидела его лицо. Шлем он снял и бросил в лодку, в ящик с толстым рулоном карт и тощим свёртком бутербродов.
Ещё совсем молодое, но отмеченное иной мерой возраста – он принадлежал к поколению великих испытаний – пожалуй, топорное в стёсе лба и носа, лицо освещала теперь именно эта маленькая луна.
– Иди сюда. Иди же скорей сюда. – Молвил он, глядя наугад в темноту.
Она посмотрела под ноги, на протоптанную дерзкими ботиночками Иштар тропку. Поскольку Иштар всегда передвигается со свитой, то есть с компанией, которая связана с ней обильной шнуровкой её чувственной обуви, тропка была вполне очевидна. Тянулась она в пустошь, в болота, на островки, одной Иштар ведомые. Даже Энки не всё знает на своей пристрастно любимой земле.
Чем они там занимаются в Девятый день, с известной долей раздражения взрослой женщины, спросила Нин себя. Кто хорошо работает – тот хорошо отдыхает, неизменно отвечала самодовольная девушка на подтрунивания дяди, а то и самого деда относительно траектории полёта пробок от шипучих напитков над болотами.
По-видимому, это «хорошо» было для Иштар мерой многого.
Днём Нин шагала смело, во всю длину стройных ног, и омерзительно тяжеловесная ткань зимнего обмундирования не умеряла ни шага её, ни прелести ног.
Нин, конечно, это знает. Как всякая красавица и во сне помнит, что она красива. Что и говорить, даже такие мелочи утешают в потерянной на четверть жизни, на долгом и унылом героическом пути. Стыдно подумать, они утешают и в воспоминаниях о потерях.
Особенно мучило Нин между вторым и третьим возрастом – по родному летоисчислению, – беловолосую и незлопамятную (будто лён её кос произрос из чистых мыслей) – что память хранит равно и любых и нелюбых.
По своим собственным топким следам, мгновенно заполняющимся почти косметической консистенции грязцой, Нин вернулась к обережью, которое
