идею могла утверждать эта трагическая в духе времени и все-таки частная история? Находились критики, которые называли «Анну Каренину» великосветским романом, и только.
Сам Толстой тем не менее знал и чувствовал, что он и на этот раз создает нечто глубоко значительное, только значительное совсем по-иному, чем это было прежде. «Во всем, почти во всем, что я писал, – говорил он, – мною руководила потребность собрания мыслей, сцепленных между собой, для выражения себя, но каждая мысль, выраженная словами особо, теряет свой смысл, страшно понижается, когда берется одна из того сцепления, в котором она находится. Само же сцепление составлено не мыслью (я думаю), а чем-то другим, и выразить основу этого сцепления непосредственно словами никак нельзя; а можно только посредственно – словами описывая образы, действия, положения».
«Основой сцепления», которую художник не решался определить словами, конечно, оказалась великая поэзия романа. С первых же дней работы над ним Толстой словно не во всем принадлежал себе, но улавливал божественные лучи, разлитые повсюду, созерцая в этих лучах светлые и темные стороны реального мира. Иногда эти лучи проходили сквозь наплывавшую из прошлого завесу религиозной философии писателя. Но все же завеса была непрочна, а божественный свет слишком силен, чтобы его могла остановить какая бы то ни было преграда. Сменялись картины одна живописнее другой, и в этих-то картинах, нигде не названная прямо, жила, пульсировала простая и всеохватная идея современного романа Толстого: о красоте Творца и Его творения, ужасе отступничества, о вечной борьбе мировых начал, о выборе между ними, который надлежит делать на земле каждому человеку.
Однажды писатель, правда, высказал и более определенно главную мысль своего произведения. На первый взгляд она была самой обыкновенной. «В “Анне Карениной”, – как-то признался Толстой своей жене Софье Андреевне, – я люблю мысль семейную, в “Войне и мире” любил мысль народную, вследствие войны 12-го года…». Главным, исключительным предметом изображения в новом романе действительно стали семейные отношения, все остальное, о чем говорил писатель, так или иначе отзывалось именно в этой домашней области человеческой жизни.
На страницах книги о прошлом картины русского семейного уклада тоже играли первостепенную, определяющую роль. «Мысль народная» никогда не существовала у Толстого отдельно от «мысли семейной». И в «Войне и мире» и в «Анне Карениной» семья понималась как некая божественная сфера бытия, в которой начинается земная жизнь и наиболее полно сбываются данные человеку нравственные законы. Но все же по сравнению с великим эпическим романом 1860-х годов «мысль семейная» теперь звучала у писателя по-другому. И дело не только в том, что он обратился к теме семейного разлада, «случайной», едва намеченной в «Войне и мире». Новая книга всем своим поэтическим строем утверждала иное божественное.
Вероятно, сам Толстой,
