в российском доме – «угнетатели» в одночасье стали угнетёнными, «гонимые» – «хозяевами жизни».
«Кончился этот проклятый год. Но что же дальше? Может быть, ещё более ужасное. Даже наверное так» – отстранено, холодновато – спокойно начинает Иван Алексеевич свой дневник.
В Москве, в нетопленом со святок доме на Поварской, под доносящиеся с улицы то хрусткие винтовочные выстрелы, то дребезжащее тарахтение грузовиков с матроснёй, под пьяный гвалт «победившего народа» начинается повесть окаянных лет. Наверное, в осажденных врагами древнерусских монастырях, в иночьих кельях, при свете затепленных свечей, прислушиваясь к гулу стремительно приближающейся сечи, вскрикам погибающих, лязгу оружия, грохоту и треску уже высаживаемых дверей, вот так же, бесстрастно – аккуратно работали летописцы, не зная, прочтут ли их когда – нибудь потомки, воздадут ли сторицей.
«Дневник – подённые записки, журнал во всех значениях, повременное издание… …срочник». «Летописец, летописатель – записывающий события современные, составитель летописи… …писатель, историк, описывающий людские события настоящего и прошлого времени…» – определяет В. И. Даль.
Дневниковая литература. Безответная ли ты золушка, терпеливо ждущая заветной туфельки признания со стороны привередливых литературоведов или же просто пресловутая машина времени с помощью которой возможно, не вставая с послеобеденного дивана, перенестись в далёкое?
В былые времена дневниковая культура произрастала на российских почвах повсеместно. Не было, наверное, ни одной мало – мальски интеллигентной великоимперской семьи, в которой бы не вели собственное бытописание: делились об увиденном, прочитанном, давали оценки происходящему, поверяли сердечные тайны. В большим вероятием можно считать, что вся русская литература вышла из потрёпанных, потаённых записных книжечек в коленкоровых «гимнастических» переплётах, исписанных аккуратными и не очень почерками, с наивными вензелями на концах слов и без таковых.
В эпоху Петровских реформ целомудренному дичку церковнославянской словесности, как нельзя впору и впрок пришлась болезненная прививка раскрепощенной европейской литературы эпохи Возрождения. В девятнадцатом веке, в России Дворянских Усадеб и Доходных Домов, живущей под знаком книжности, многоочисленные литературные журналы исподволь формировали поколения «тургеневских» барышень и героев своего времени.
Именно тогда, в век Мережковского и Чехова, Зайцева и Куприна, Лескова и Бунина авторитет, престиж литератора, сочинителя в России достиг своего апогея. Писатели прочно владели умами и душами людей, владели как никогда более потом.
Почти весь этот разветвленный, мощный пласт общественной и культурной жизни, подобно Атлантиде, канул в водовороте быстротечных дней, отгорел без остатка в антоновом огне послереволюционных «чисток»,
