стал равен сам себе.
Гагамахия
Старых сюжетов, издавна волновавших меня, горевших когда-то вблизи, а потом и подпаливавших всего меня хрупким, но распирающим до сих пор болезненным огнем, по прошествии многих лет становится все меньше и меньше. Но, уменьшаясь числом, они увеличиваются в объеме.
Я попадаю в неприятную зону тотального дефицита.
Мне делается душно.
Мне словно бы всего теперь не хватает.
И я давно не ищу каких-то по-особому достоверных оснований моего смысла.
Все само собою заявляется незваным ко мне. Будто я еду в общественном транспорте с закопченными окнами и иногда получаю возможность взглянуть в крохотную процарапанную лунку, чтобы убедиться в том, что еще жив.
То, что я черпаю оттуда, поражает меня одновременно прямодушной связностью и опасной случайностью.
Вваливается в меня совершенно непристойным, тесно галдящим скопом.
Я-то ведь исподволь осуществляю совсем иной поиск. Совсем других концов. Совсем иных исчезнувших существ.
Я ведь хочу снова приобщиться не самих тех мест, а хотя бы их изгладившихся свойств, и хоть понимаю, что и это невозможно, но все же пускаюсь на поиск чего-то неясного и до конца невыговариваемого – из тех же континуумов, где эти существа, исчезая, когда-то бытовали.
О, я алчу их всех.
Их достоверных или баснословных свойств в первую голову.
Так вот, пусть, пусть попробуют потом построить мою линеарную биографию, копаясь в моем письме.
Вот тоже, знаете ли, будет прелюбопытный сюжет.
Во всяком случае, то, что было сказано, было правдой только тогда, пока звучала эта речь. Пока видимое оставалось видимостью, чтобы не стать очевидностью.
Стихли, стихли слова, и все стало неважно.
Все перестало иметь ко мне, да и вообще ко всем, отношение.
Формулы простого прошлого рассыпаются, будто были прикреплены к глупой магнитной доске. Как в школе.
Пусть другие персонажи выстраивают с ним, с этим прошлым, с его кромешной мнимостью, свои отношения.
Если кто-то хочет правды, то всегда сможет ее получить, додумав и преломив все мои слова силой своего неконтролируемого воображения. Но эта правда всегда будет обречена на двусмысленность, как только потребуется закрепить ее в безусловный знак.
Таким образом, сюжеты, не преобразованные в значения, уходят от меня, не взорвавшись тлетворными запалами на обочине моей жизни.
Ведь там идет война.
Они и останутся там для поздних диверсий, которые будут всенепременно предприняты в туманном будущем.
Но уже не мной. Когда все обо всем позабудут.
Настой реальности испаряется. Он возносится в никуда. В тихий траур. В любовный бред. В высь небесную.
И реальность тоже приносится в жертву самой себе.
