окраине ночи.
– Скажите, господин Дронов, вы любите Саратону?
– Мне здесь тепло.
– О нет. Вы поняли, что я имею в виду.
– Один мудрец сказал некогда: «Когда дворец блещет убранством, поля засоряют сорники и житницы стоят совсем пустые. И надевать при этом яркие наряды, носить отборные клинки, чревоугодничать, купаться в роскоши – это зовется воровской кичливостью».
Данглар поморщился:
– Таков мир, нет? А сказано красиво. Наверное, кто-то из францисканцев?
– Нет. Лао-цзы.
– Значит, мир таков всегда и везде. «И ничего нет нового под солнцем». Вас это занимает?
– Время от времени. Когда случается что-то, что я хочу и не могу для себя объяснить.
– Например, самоубийство молодой, красивой девушки, для которой этот мир – свой? – Барон Данглар повел рукой над сияющей Саратоной.
– И это тоже.
– Размышления над Лао-цзы, Монтенем, Ларошфуко, Паскалем, как и над Библией, я для себя оставил на пенсионные годы. И вам советую. Трудно жить, постоянно тревожа себя поминанием несовершенства мира, если вы не философ или не монах. А вы ведь не монах, господин Дронов... Пройдемте в гостиную.
Префект усадил меня за стол, сел напротив, выудил из папки бумагу, пододвинул мне:
– Полагаю, вы знаете, что это такое. Вам запрещено покидать Саратону до особого распоряжения. Распишитесь снизу. И пожалуйста, не делайте попыток ускользнуть с острова. Хотя вы здесь всего полгода – но должны уже осознать: э т о т остров контролируется очень хорошо.
– А как же за девушкой не уследили? – не удержался я.
Ален Данглар промолчал. Бледная голубизна его глаз сделалась словно дымчатой, и смотрел он сквозь меня – спокойно и безразлично.
Я пробежал глазами документ и расписался.
– И поверьте: вашей жизни ничто не угрожает. А уж Арбаев или его подручные – и подавно. Можете не беспокоиться. Те, кто отдает приказы, – барон сделал соответствующую паузу, – привыкли к тому, что они выполняются беспрекословно.
Ну да. Беспрекословно. И – никак иначе. Кто-то приказал Арбаевой стать звездой – и она спрыгнула с крыши. Так что можно не беспокоиться. Совсем.
Глава 12
Жизнь такова, что любое событие или явление, каким бы страшным или шокирующим оно ни показалось нам в самом начале, со временем превращается в нечто обыденное. Люди привыкают и к красоте, и к уродству, но считают притом, что все, чем наградил их Господь – здоровьем, собственностью, благополучием, – правильным и законным. Как и то, что это теперь навсегда. А любую свою потерю или даже расхождение жизни окружающей с той, какую они для себя выдумали, полагают тяжкой и горькой несправедливостью. Таков мир.
Саратона жила своей жизнью. Возможно, происшествие и смутило кого-то своей жестокостью или, скорее, своим несоответствием устоявшемуся миру Саратоны – праздному и роскошному... Это длилось уже не одно десятилетие, отчего и
