глыбу Карадага. Итак, вокруг никого не было, и эти двое могли без всяких помех с удобством расположиться на большой подстилке под лучами крымского солнца. Точнее, на подстилке сидел один – высокий, необыкновенно тощий мужчина лет пятидесяти, совершенный альбинос, скрывавшийся от солнца под большой белой панамой, накинув для верности на плечи махровое полотенце. Второй, среднего роста крепыш, сидел прямо на гальке, подставляя горячим лучам загорелые почти дочерна плечи. Альбинос дымил «Казбеком», его молодой спутник, похоже, напротив, не переносил табачного дыма, стараясь отодвинуться подальше от медленно поднимавшихся в безоблачное небо сизых никотиновых колец.
Они беседовали. Тот, что постарше, говорил быстро, горячо, сосед же его отвечал не торопясь, взвешивая слова и делая перед каждой репликой паузу. Будь рядом кто-либо посторонний, он неизбежно обратил бы внимание некую странность. Крепыш, явный славянин с сильными, немного грубоватыми чертами широкого русского лица, отчего-то отзывался на имя Арвид. Альбинос, говоривший с заметным акцентом, да и по виду весьма напоминавший эстонца или финна, в свою очередь, не возражал, когда собеседник именовал его Василием Ксенофонтовичем. Впрочем, это была не единственная странность беседы, которую двое отдыхающих вели в погожий сентябрьский день года от Рождества Христова 1937-го, от начала же Великой Смуты, 20-го.
– …Вижу, Арвид, вам не нравится Коктебель!
Альбинос подкрепил свое умозаключение мощной затяжкой, на миг окутавшись целым облаком табачного дыма. Тот, кого называли Арвидом, медлил с ответом, лениво подбрасывая на ладони мелкие камешки.
– Уверен, вы предпочитаете Ниццу…
Сделав такой вывод, альбинос отчего-то дернулся, сбросив махровое полотенце на подстилку. Впрочем, он тут же поспешил восстановить порядок, водворив его на розовые, не принимавшие загара плечи.
– Ницца? – крепыш медленно поднял голову и оглядел окрестности так, словно видел их в первый раз. – В Ницце неплохо, Василий Ксенофонтович.
Он вновь замолчал, затем неожиданно добавил:
– Но здесь тоже хорошо.
Альбинос вновь дернулся, поддержал спадавшее с плеч полотенце и тщательно загасил окурок.
– А мне показалось, что вам здесь скучно. Вы даже на Карадаг не смотрите.
– Я туда смотрю, – Арвид повел крепким подбородком в сторону противоположного конца бухты, где тянулась цепь невысоких гор, закрывавшая вид на близкую Феодосию. Василий Ксенофонтович поглядел в указанном направлении и пожал плечами, вновь чуть было не лишившись полотенца:
– Ну, я вас не понимаю! По сравнению с Карадагом…
– По-моему, это очевидно, – на этот раз крепыш не замедлил с ответом. – Карадаг, он слишком… лакированный. А там, в этих серых холмах, что-то есть. Тускула…
Странное слово прервало на минуту беззаботный разговор. Альбинос покачал головой и ответил совсем другим тоном – серьезным, даже суровым:
– Да, похоже. Во всяком случае, если верить фотографиям. Только там холмы черные.
– Черные…
Арвид еще раз взглянул на далекие горы, и по его бесстрастному лицу скользнула легкая, еле заметная усмешка. Его собеседник тоже усмехнулся, но уже широко и беззаботно.
– И все-таки вы не правы. Карадаг – не лакированная картинка. Недаром гражданин Волошин не мог без него жить. А у покойного, я вам скажу, было чутье!..
Арвид наконец соизволил бросить беглый взгляд на Черную гору.
– Может быть… Вы с ним, с Волошиным, здесь познакомились?
Василий Ксенофонтович охотно кивнул и вновь улыбнулся, словно это воспоминание доставило ему явное удовольствие.
– Как раз десять лет назад. Я пришел к нему с тетрадкой стихов. Так сказать, к мэтру.
– Сами писали?
Вопрос, явно не очень почтительный, заставил альбиноса возмущенно взмахнуть рукой, но тон, которым он отреагировал, был совсем иным – спокойным и наставительным:
– Естественно, сам… Арвид, дорогой, такие, как Волошин – это вам не одуревшие от ненависти беглые врангелевцы. Поймите, это был интеллектуал, умница, с такими можно работать только в полную силу! Я писал эти стихи два месяца. Он же должен был мне поверить. Такие мастера чувствуют неискренность за версту!
– Тогда не понимаю, – крепыш чуть дернул щекой и недобро сощурился. – Чтоб Волошин вам поверил, вы должны были оплакивать матушку-России и ругать большевиков…
– Да нет же!
Василий Ксенофонтович даже привстал. От волнения акцент в его речи стал более заметен, и даже вновь упавшее с плеч
