плавным движением руки с зажатой в ней трубкой показал на низкое кресло сбоку от своего стола, и Бухарин послушно опустился в него, хотя сидеть в этом кресле весьма неудобно: слишком выпирают наружу острые коленки, а чтобы увидеть Сталина, приходится выворачивать голову; да и сам Сталин оказывался где-то в недосягаемой вышине, откуда и взирал на собеседника из облаков табачного дыма.
Бухарин всегда избегал этого кресла, никак не мог понять его назначения, когда везде столько удобных мягких стульев, и только теперь догадался, для кого предназначалось сие седалище.
Было унизительно, но вот странность: в душе Николая Ивановича не возникло ни возмущения, ни протеста – ну, положительно ничего, разве что горечь и покорность судьбе.
Он сцепил пальцы и сложил руки на животе, смутился, кинул руки на подлокотники – там им тоже оказалось неудобно… и надо бы еще посунуться в кресле немного назад, откинуться на спинку, прислониться к ней затылком, принять непринужденную позу независимого человека, но Николай Иванович, чувствуя на себе пристальный взгляд Сталина, так и замер в напряжении всего тела, стараясь отрешиться от внешних факторов и сосредоточиться хоть на какой-нибудь мысли.
Еще несколько минут назад, сидя в приемной перед сталинским кабинетом, Бухарин возмущался: мало того, что Сталин пригласил его к одиннадцати вечера, то есть в такую поздноту, так еще и выдерживает под дверью как провинившегося гимназиста, и строил в уме убийственные саркастические фразы, долженствующие показать генсеку, что Бухарин – это Бухарин, а не мальчик для битья. Тем более что в нем еще не пропал заряд энтузиазма, полученный на совещании профсоюзного актива текстильщиков и швейников Москвы, где он выступил с речью, встреченный буквально ошеломляющей овацией и приветственными криками. И было это всего-то часа четыре назад.
Народ на моей стороне, думал Николай Иванович, вглядываясь в глубины Колонного зала Дома Союзов с высоты трибуны, в то же время зная, что ему бы так не аплодировали, если бы он не связывал своего имени с именами Ленина и Сталина. Сталина даже, пожалуй, больше…
Но почему люди так вдруг и вроде бы без очевидной причины стали доверять Сталину?.. Стали Сталину… – тьфу ты, черт! – возмутился в Николае Ивановиче бдительный редактор. – А как поведут себя те же люди завтра-послезавтра? Будут ли они с таким же восторгом аплодировать ему, Николаю Бухарину? Ведь завтра на Пленуме ЦК решится его судьба и судьба некоторых его товарищей и единомышленников, и решится, судя по всему, не в лучшую для них сторону… Но народ… народ всегда на стороне несправедливо гонимых и преследуемых, заключил Николай Иванович, но заключил без былой уверенности, чувствуя в груди волнение и пощипывание в глазах, в то же время надеясь, что завтра все-таки не случится нечто совершенно невероятное, но вполне предсказуемое.
Какая, собственно, разница, на чем сидеть! Пусть Сталину кажется, что он, благодаря этому креслу, получает преимущество над своим соперником. Но почему Бухарину должно казаться то же самое?
