сказал воевода. – Ни которого не жаль.
Конечно, Охоня бросилась к отцу и повисла на его шее со своими бабьими причитаньями, так что воевода опять нахмурился.
– Будет, не люблю, – сказал он и прибавил, обращаясь к капралу: – Раскуйте этого дурака дьячка, а с игуменом я свой разговор буду иметь.
Арефа стоял и не мог произнести ни одного слова, точно все происходило во сне. Сначала его отковали от железного прута, а потом сняли наручни. Охоня догадалась и толкнула отца, чтобы падал воеводе в ноги. Арефа рухнул всем телом и припал головой к земле, так что его дьячковские косички поднялись хвостиками вверх, что вызвало смех выскочивших на крыльцо судейских писчиков.
– Кормилец, Полуехт Степаныч, безвинно от игумна претерпел, – заговорил Арефа, стукаясь лбом в землю.
– Ну, ладно, потом разберем, – ответил воевода. – Кабы не вырастил такую вострую дочь, так отведать бы тебе у Кильмяка лапши… А ты, отецкая дочь, уводи отца, пока игумен не нагнал, в город.
Охоня, как птица, подлетела к воеводе и со слезами целовала его волосатую руку. Она отскочила, когда позади грянула цепь, – это Белоус схватил железный прут и хотел броситься с ним на воеводу или Охоню, – трудно было разобрать. Солдаты вовремя схватили его и удержали.
– Гей, приковать его за шею отдельно от других! – скомандовал воевода.
– Спасибо на добром слове, – поблагодарил Белоус, делая отчаянную попытку вырваться из вцепившихся в него дюжих рук. – А ты, отецкая дочь, попомни Белоуса.
Эти слова заставили Охоню задрожать – не боялась она ни солдат, ни воеводы, а тут испугалась. Белоус так страшно посмотрел на нее, а сам смеется. Его сейчас же увели куда-то в другое подземелье, где приковал его к стене сам Кильмяк, пользовавшийся у воеводы безграничным доверием. На железном пруте остались башкир Аблай да слепец Брехун, которых и увели на старое место. Когда их подводили к двери, Брехун повернул свое неподвижное лицо и сказал воеводе:
– Не в пору ты разлакомился, Полуехт Степаныч… Дерево не по себе выбираешь, а большая кость у волка поперек горла встает.
Арефе сделалось даже совестно, когда низенькая деревянная дверь, обитая толстыми железными полосами, точно проглотила его недавних товарищей по сидению в «узилище». Сам он через девку вышел на волю и читал немой укор своей мужской гордости на окружающих лицах.
Воевода подождал, пока расковали Арефу, а потом отправился в судную избу. Охоня повела отца на монастырское подворье, благо там игумена не было, хотя его и ждали с часу на час. За ними шла толпа народу, точно за невиданными зверями: все бежали посмотреть на девку, которая отца из тюрьмы выкупила. Поравнявшись с соборною церковью, стоявшею на базаре, Арефа в первый раз вздохнул свободнее и начал усердно молиться за счастливое избавление от смертной напасти.
– Охонюшка, милая, не ты меня выкупила своими слезами, – сказал он дочери, – а бысть мне в нощи прещение… Видел я преподобного Прокопия и слезно плакался:
