чтобы было по-Итальянски: с апельзинами.
– Шеф-повар там не любит: с апельзинами?
– Да-нет, почему, ему нравится.
– В чем тогда твоя радость от такого обеда, если шеф-повар не будет злиться, и рубить своим огромным мачете, еще не остывшую от своего порыва к жизни, еще, практически, живую семгу, привезенную аэропланом на воздушной-реактивной подушке прямо из самой Японии?
– Апельсины будет готовить его молекулярная дочь. Чтобы выглядело, как я люблю: по-тайски – как слегка недожаренные тараканы дикого производства. Такие толстенненькие желтенько-оранжевенненькие червячки.
– Вкусно?
– Да, особенно, когда буду за ужином дома рассказывать жене про этот обед:
– Небыстрого питания.
– Она будет смеяться?
– Думаю, наоборот, будет плакать.
– Почему? Червячка жалко?
– Дак, естественно. – И Верлиока сам чуть не прослезился.
Однако, сказали, что:
– Приехал муж!
Сказать, что ли, с испугу:
– Какой?! Он же ж в этой Африке-Америке вступил в соревнование по добыче солнечной энергии с Их Адиссоно-Тесла и Ко на сверхтонком уровне десять в минус восьмой степени Ангстрем.
– Ну, значит, прибыл просто на побывку, – как выразился дворник-охранник-садовник, которым был сегодня Миша Маленький. – И добавил кстати:
– Лучше бы я жил, как раньше, в простой московской квартире с соседями, чем вот так пахать за троих ни-за-что.
– Вас не кормят на кухне? – вежливо осведомилась Аннушка.
– Я хочу со всеми.
– У нас так не бывает. Я вот хочу тоже: вместе с мужем обедать, а он где?
– Где?
– Дома.
– А! чуть не забыл, вы, мессир, живете теперь На Два Дома.
И Михаил понял, что просто опять забыл, так как такое невозможно долго помнить, чтобы не превратиться в Эйнштейна с Максом Планком в придачу:
– Буфетчица с теплой апельсиновой газировки – она же:
– Референтша Н, который сам оказался просто:
– Иво поваром, – а она второй частью самого НН, по сути дела, тоже:
– НН. – Но только в иво женской эманации.
Теперь-то, я надеюсь, всё понятно?
Это должно быть легко понимаемо, так как здесь народ на все праздники, кроме Нового Года – там – надолго ли уже? – можно теперь сказать, когда он сам попал в больницу за вольнодумство, как он сам, бывало, рассказывал на вступительном экзамене:
– Бегу, поднимаюсь по лестнице на пятый-восьмой этажи, вхожу: а часы-то как раз и бьют:
Две-надцать!
Тогда ему никто не сказать:
– С какой стати, мил человек, ты приперся в двенадцать, если общежитие ВГИКа в одиннадцать! Уже закрывается навсегда.
А тогда приняли, как милень-ко-го. Щас в больнице, ибо увидел время, но сказал вслух не то.
