куратора – мы ведь уже вполне взрослые люди. Но в глаза ей никто этого не говорит. Не потому, что ее боятся, а просто потому, что у нас подобрались удивительно нескандальные девочки в группе. Может, если бы кто хоть раз ей ответил, она бы такими присказками с нами не разговаривала. Я тоже молчу, потому что вообще не люблю конфликтов.
После занятия, тянувшегося неимоверно долго и скучно, Тетёрка подозвала меня к себе.
– Ты с ним спишь? – с ходу спросила она меня. – Я понимаю, тебе ведь не с кем поделиться. Ты ж сирота.
Я молча взглянула на Тетёрку. Рыжие взбитые волосы, крашеные-перекрашенные, она постоянно меняет цвет, тяжелый подбородок, немигающий взгляд… Наверно, когда-то она, как и моя мама, любила русскую литературу, поэтому стала ее преподавать. А русская литература учит духовности, учит, отбрасывая и не замечая грязи вокруг, искать светлое. Как найти в Тетёрке светлое? Ну точно не спрашивать в ответ, с кем спит она. С мужем, который работает в Москве и приезжает на выходные, и то не всегда. Она сама часто сетовала на это. Или с физруком, которого она часто зовет «чинить» компьютер, когда у него отошел зарядный провод, и тот не включается. Если так спросить, то Тетёрка вцепится в меня зубами, я – в нее, и мы, как две бешеные собаки, будем, сцепившись, крутиться на одном месте, стараясь укусить друг друга побольнее.
Я придумала себе хороший способ. Если надо слушать гадости и не слышать их – про меня ли, про других, вообще про жизнь, я начинаю читать какие-то строчки в голове. Пушкина, например. К летнему экзамену я много учила наизусть, и очень легко и просто отвечать мысленно его словами, волшебными и вечными. «Во глубине сибирских руд храните гордое терпенье…», или «Я вас любил безмолвно, безнадежно…», или «Я знал красавиц недоступных, холодных, чистых, как зима…». Как будто открываешь дверь в какой-то удивительный мир, в другое пространство, которое вот оно, рядом, рукой не потрогать, но мыслями и душой можно перенестись туда.
Сейчас я смотрела на Тетёрку, а в моей голове потекли строчки: «Но Таня, точно как во сне, Их речи слышит без участья, не понимает ничего, И тайну сердца своего, заветный клад и слез и счастья, Хранит безмолвно между тем И им не делится ни с кем».
– Брусникина! – попыталась одернуть меня Тетёрка. – Я тебе говорю! Ты что, стоишь, спишь на ходу? По ночам спать надо, а не…
Она еще что-то сказала, неприличное, почти такое, как говорят наши девочки, задыхаясь в клубах дыма, забившись в общежитии в угол, называемый «торчком». Курить у нас в помещении нельзя, но все всё равно курят, пропитываясь насквозь вонючим едким дымом, и сплетничают или же делятся своими переживаниями. В нашем общежитии хватает всякого, потому что и девочки, и мальчики есть разные, кто-то сваливается с катушек очень быстро, начинает пить, употреблять наркотики, их отчисляют, как правило, никто не хочет возиться с ними. Но я стараюсь в это не вникать, с ними по возможности не пересекаться и об их проблемах не разговаривать. Наверное, это трусость и бегство. Но я никак не могу
