столько раз поминал о трудности великопостного и пасхального служения. Он давно еле перемогался, всю Пасху через силу ходил с молебнами и даже вынужден был в одном доме попросить разрешения полежать. В последний день, ходя по домам, он едва держался на ногах, так что некоторые заподозрили, будто он пьяный. «От одного едва-едва избавились, и другой такой же оказался», – кто с горечью, а кто и со злорадством говорили прихожане. Правда, эти разговоры прекратились так же быстро, как и возникли, когда выяснилось, что о. Сергий серьезно болен.
Освободившись уже в конце недели, он наконец-то отправился к врачу, своему товарищу по семинарии, Александру Попову. Александр Алексеевич по-товарищески отругал его за пренебрежение здоровьем, сказал, что о. Сергий перенес на ногах воспаление легких, и, во избежание серьезных последствий, велел лежать до тех пор, пока он не разрешит встать.
– Если не будет слушаться, привязывайте его, – полушутя-полусерьезно сказал он на следующий день Соне, пришедшей к нему в больницу за рецептами и инструкциями. Но о. Сергию уже не до того было, чтобы не слушаться. Он лежал, как пласт, в полубессознательном состоянии, и перед ним с необыкновенной яркостью развертывались картины прошедшей жизни. «Говорят, что человек перед смертью вспоминает всю свою жизнь, – говорил он впоследствии. – Я тоже вспоминал такие подробности, о которых никогда и не думал, только раннего детства не мог вспомнить. Наверное, если бы я действительно умирал, то вспомнил бы и его».
Мощный, настойчивый, все усиливающийся гудок врывался в окна, проникал сквозь стены, будил спящих. Костя воспроизводил на фисгармонии этот, по-своему даже приятный, звук и говорил, что вот так же, только во много раз сильнее должна звучать Архангельская труба, которая при конце света поднимет мертвых.
Мертвых труба Чемодуровой мельницы не поднимала, но среди живых, в сфере ее действия, едва ли кто мог не проснуться, разве одна Наташа. Еще здесь, за два квартала дальше, она звучала глуше, а на старой квартире после гудка, длившегося более пяти минут, заснуть снова было почти невозможно. Правда, о. Сергий и Юлия Гурьевна и так поднимались до шести часов и им гудок не мешал, а Соню и приезжавших на каникулы мальчиков он сильно донимал.
В первые дни болезни гудок не доходил до сознания о. Сергия; он как составная часть включался в полубредовые картины, возникавшие в его мозгу. С началом выздоровления гудок рассеивал эти картины, и больной просыпался. Лежа или сидя, читал он утреннее правило и брался за книгу. К этому времени он окончательно вошел во вкус аскетических сочинений. «Лествица», «Добротолюбие» и, особенно, «Письма еп. Феофана Затворника» сделались его настольными книгами. «Стоит утром прочитать одно из этих писем, чтобы получить зарядку на целый день», – говорил он и старался придерживаться этого правила.
Позавтракав и передохнув немного, о. Сергий принимался за письма. Писал он лежа, карандашом, но в таком количестве и таких подробных, как никогда в жизни, ни раньше, ни после. В течение
