изучает Диму, словно прощупывает: пялится, как на какой-то занятный, под стеклом, экспонат, вертит туда-сюда головой на тонкой девичьей шейке, курит, стряхивает мимо пепельницы медленно отрастающую раскаленную полоску, и в ее черных, диковатых глазах опасно тлеет настырное, жадное до веселья любопытство. Так бы и самому на нее разок зыркнуть, не таясь… но больно уж жжет эта вбуравленная в глаз перечная чернота, жжет и кусается. И Дима только расплывчато улыбается, позволяя разливаться по телу странной нервозной теплоте, как при насморке или простуде. Взять бы такую… да за что же ее, такую, взять? Наконец, словно закончив придирчивый медицинский осмотр, Ева удовлетворенно кивает Диме, закуривает новую сигарету, неожиданно ослепляя его жумчужностью улыбки.
– Твое молчание агрессивно, – уверенно заключает она, глядя ему прямо в глаза, – Ты очень агрессивный человек и сам поэтому всегда защищаешься, всегда настороже. Но я психолог, и могу тебе помочь.
Она, видите ли, психолог, много такого дерьма видел Дима в психушках! Он разочарованно хмыкает, вот еще, ученая сука. Ну, хороша собой, ну и что? Поиметь и выбросить, а еще лучше – изнасиловать, да, пожалуй, и придушить напоследок подушкой… «А я и в самом деле, агрессивен, так оно и есть…» Но чтобы кто-то еще об этом знал, это недопустимо. Откуда ей, этой облеванной бляди, знать о затмевающей Солнце, мертвой и холодной Луне, повязавшей Диму щупальцами своего фальшивого света? Это его и только его великая тайна, его смертельная, на всю жизнь, болезнь. И все, что он уже усвоил в библиотеках и что еще предстоит ему усвоить, все это пойдет, единственно, на прикрытие этой его тайны. И надо, чтобы другие помогали ему в этом, чтобы верили в него.
– Но для этого, – не дождавшись от него никакого ответа, наставительно продолжает Ева, – ты должен рассказать мне о себе все! Ты любишь животных?
Эта аристократическая кукла думает его вот так, ни за что, расколоть. Может, для потехи. Кстати, сколько ей лет?
– Двадцать шесть, – как ни в чем не бывало, сообщает она и протягивает ему начатую пачку дорогих дамских сигарет, – Я старше тебя.
Даже в психушке, под инсулиновым шоком, Дима не был так потрясен: она читает его мысли?! Она, может, видит его насквозь? Ему становится вдруг так зябко и гадко, что он не в состоянии даже закурить. Встать и под любым предлогом уйти, скрыться от этих ведьминых черных глаз.
– Откуда ты знаешь, что я Хекс? – в свою очередь изумляется она, – так зовет меня только мой папа.
Ну вот, она и это разнюхала, шпионка-ведьма-шлюха! Уноси, Дима, ноги. Но ноги почему-то прирастают к замусоренному под столом полу, спина пригревается к стулу, как к печке, руки, хоть и дрожат, не прочь нащупать на этих тонких, под бархатом, запястьях горячий, нервный пульс… Он сцапан, украден, приручен!
Подсаживается Женька, до этого мывший в туалете руки, пытливо смотрит на обоих. Ну что, уже познакомились? Сам же он подцепил графиню в «Европейском престиже», меняла там валюту, и он вмиг раскумекал, что
