писали друг другу на липких бумажках и наклеивали в самых неожиданных местах… Все это как раз и было их жизнью. Как она могла пожертвовать реальностью любви ради откровенно эфемерного театрального искусства?!
«Но люди уходят после наших спектаклей потрясенными, преображенными, унося свет в душах, – наспех заспорила с собой Сима, стоя перед дверью младшей дочери. – Разве это не стоящее дело? А если говорить об эфемерности, так ведь и душа человеческая такова. Может, тогда не стоит и стараться ради нее? И тогда религия, литература, музыка, театр, живопись не нужны вовсе? Вот этим, попкорновым, точно не нужны…»
Она понимала, что несправедлива к американцам, и в этой стране не у всех мозги заплыли жиром. Концертные залы полны, и художники…
Дверь перед ней распахнулась так неожиданно, что Сима не успела додумать. И, очевидно, сожаление отразилось на ее лице, как случалось всегда, если она теряла мысль. И Лиза это сразу заметила, – тоже еще окончательно не утратила связи с тем прошлым, когда они были родными, – ощетинилась:
– Что ты хочешь?
«Боже мой, она скоро разучится говорить по-русски! Или будет коверкать слова и фразы, как голливудские актеры, играющие наших…»
– Тебе редко приходится общаться с русскими?
– Я с ними не общаюсь, – отрезала дочь, презрительно скривив рот. Когда-то она, засыпая у Симы под боком, несколько раз поворачивалась, прежде чем уснуть, и целовала мать в губы. – Они все воры. Ты зачем приехала?
– Повидать тебя. Вас с Ритой.
– Повидала?
Лиза уже хотела захлопнуть дверь, но Сима успела упереться в нее ногой. Колено заныло, удерживая напор ненависти, переполнявшей девочку.
– Пусти! – взвизгнула она, покраснев от натуги и гнева. – Я вызову полицию.
От изумления Сима так и обмякла, отступила:
– Что ты сделаешь?
Но Лиза уже и сама сообразила, что сболтнула глупость несусветную, даже почесалась от неловкости. Отвела глаза, буркнула:
– Ничего. Что тебе нужно в моей комнате?
– Всего лишь хотела взглянуть, чем ты сейчас живешь…
– Зачем это?
– Мне хочется это знать… Я буду представлять тебя в твоей комнате, когда вернусь домой.
Презрительная гримаска исказила лицо девочки почти до неузнаваемости.
«А у нее выразительная мимика, – непроизвольно отметила Сима. – Можно было бы попробовать поработать с ней на сцене. Господи, о чем это я?!»
– Думаешь, я заплачу от жалости?
– Ко мне? Нет, конечно. Может, от жалости к себе?
– А себя почему жалеть?
– Потому что ты уже с трудом говоришь по-русски! Боюсь, что ты уже и думаешь, как американка. И мир воспринимаешь с их тупым самодовольством.
Отступив, словно ища поддержки у ставших привычными вещей, Лиза прокричала, сжимая кулачки:
– Ты
