усердно толочь вальком верето[92], а мы с Голоднячкой отошли в сторону.
«Ваша дочь, слышал я, была незрячей. И ходила на реку?»
«Для стирки глаза не нужны».
«А что случилось с глазами?»
«Воспалились у Лизы очи. А еще затянулись бельмами, точно рыбий пузырь. Думаю, что от мыловарения. Ви же знаете, как это делается?»
Я знаю… Знаю, потому как мыло у меня предшествует снадобьям, а часто даже заменяет их.
Сварить такое целебное мыло – хлопотная работа. Пепел из лесных палок и сожженного зелья сеешь сквозь сито в широкое корыто. Потом смачиваешь его крещенской водой и мешаешь до тех пор, пока не станет валким. Сгребаешь в кучу и сверху делаешь углубление. В него кладешь известь, которая потихоньку гасится влажностью. Извести добавляется вполовину меньше, чем золы. Когда она превратится в порошок, месиво обливается водой и охлаждается сутки. Из него стечет первая крепкая щелочь. Ее я наливаю в котел и нагреваю до кипения. Затем добавляю всякие ошметки жира, шкуры и кости, которые оставляет Марковций. После этого доливаю щелочь послабее. Варево булькает, пока не загустеет, как студень. Чтобы затвердело, подсыпаю соль. Ядровое мыло вычерпывается, и снова варится, и еще раз солится. Когда дозреет, высыпаю в выстланный полотном лоток, подсыпаю цветы первого покоса. Пускай преет, набираясь запаха. Лишнее осядет на дне, а мыло можно резать на куски и сушить.
Не знаю, как Лиза готовила мыло, но не это погубило ей очи. Теперь уже поздно втолковывать Голоднячке, что бельма той же щелочью и согнать можно. Смешивая ее со сметаной. Для усиления надо омывать бельма травой очанкой, заодно и пить настой. И вдувать в глаза толченый сахар, чтоб слезливость началась. Слеза сама вымоет нечисть… Помню, как лысый ворожей в войлочной реверенде[93], который останавливался в торжке деда у Гнилого моста, лечил глаза соком красного лука, смешанным с молоком. Кроме всего прочего, это обостряет зрение. А горцы из-за Менчила научили меня выводить бельма еловой смолой. Хватит одной капли на день…
«Бельма укрывают очи от напряжения. Видать, ваша доченька имела привычку возиться в темноте», – молвил я Голоднячке.
«Да ведь ей темнота стояла в глазах днем и ночью. Слепой…»
«А до этого?»
Женщина испуганно вонзила в меня черные иглы глазок.
«Да вы и сам, вижу, сквозь темноту смотрите. Для виду спрашиваете, а сами все знаете… Брат мой овец держит на пастбище. Настрижет копну – и к нам. А Лиза пряла. А когда прясть, как тут днем надо с тряпками толочься? Ночью, когда ж еще. Мы ложимся, а Лиза – за веретено. Мы все одевались в ее деланья[94]. Изо дня в день до полуночи пряла. И не светила себе. Зачем, говорит, лампу жечь, я прясло и руками чувствую. Такая проворная была. В темноте на ощупь, а ровницу вела тоненькую, как шелк. Я панам показывала – не верили, что то из рук мужички…»
«Темнота и погубила ей глаза», – заметил я.
«Да и ее саму», – вздохнула прачка.
«Я такого не говорил».
